Любовь и небо (СИ)

Боже упаси, я никогда не помышлял и рядом – то постоять с гением, хотя в школе ко мне прилипла почему-то такая кличка. Поэтому на уровне банального влюблённого я никак не мог взять в толк, почему Светка не отвечает взаимностью на мои искренние чувства. Это несправедливо, в конце концов. Она ведь тоже была в моём положении, когда Желтов, её первая любовь, обращал на неё ноль внимания.

Получается, как заколдованный круг: один смотрит в затылок другой, а та – в затылок третьему, и так – до бесконечности. Просто молодые редко оглядываются.

Покачиваясь на верхней полке третьего вагона, я предавался дурацким рассуждениям в поисках формулы взаимной любви. В те времена третий вагон всегда отдавался военным пассажирам, и я не удивился, когда на первой же остановке после Харькова в проёме появился курсант – артиллерист. Подвижный, как ртуть, весёлый и говорливый, он еле успел перецеловать толпу провожающих родственников, когда состав дёрнулся, и буфера проиграли прощальный аккорд.

– Эй, авиация, спускайся вниз и заходи на посадку! – командирским голосом, отвергавшим всякие возражения, приказал он.

– Остап, – ткнул он себя в широкую грудь. – А ты чего такой хмурый? С девушкой не поладил? Да плюнь ты на это. Их много, а мы одни. Присаживайся, я тебя живо развеселю. Коньячок будешь?

– А давай! – махнул я рукой.

– Вот это по – нашему, – достал он бутылку из раздутой от провианта сумки, проворно накрыл стол, плеснул в стаканы и поднял один из них:

– Ну, за знакомство. И чтобы дома не журились.

Мы чокнулись, я проглотил густую желтоватую смесь, почувствовал острый свекольный запах и приподнял брови.

– Что, не понравилось? Коньяк местный, «Три свеклы», – улыбаясь, пояснил Остап и нарезал широкие, в ладонь, полосы сала.

– Закусывай, авиация, такого по лётной норме не дают.

Сало действительно показалось отменным. Мягкое, как масло, в меру солёное и слегка подкопченное, с приятным чесночным запахом. Только теперь я вспомнил, что давно ничего не ел. А Остап уже выложил на столик каравай домашнего хлеба, жареного цыплёнка, свежую редисочку и зелёный лучок с маминого огорода. И снова плеснул в стаканы:

– Как говорят мои земляки, давай, друже, выпьем тут – на том свете не дадут, – хитро посмотрел он в мою сторону. – Ну, а ежели дадут, выпьем там и выпьем тут.

Налегая на еду, я, расслабившись, рассказал Остапу о своих злоключениях. Парень бурно реагировал, сочувствуя, вздыхал, и смешно ругал всех девчонок, называя их «рыбьими головами».

От выпитого и съеденного дурные мысли отодвинулись на задний план, настроение улучшилось, и мне было плевать на окружающих. Я благодушно улыбался, слушая бесконечные байки Остапа, и мы наперебой вспоминали курсантские казусы.

Улеглись далеко за полночь, а внизу молодожёны – наши попутчики – негромко хихикали и занимались чем – то возбуждающим.

Было ещё рано, но всех разбудил голос проводницы, громко и бесцеремонно предлагающей традиционный ржавый железнодорожный чай. Мы быстро расправились с остатками вчерашнего пиршества, покурили, хотя я не терпел запаха табака, и чтобы скоротать время, уселись играть в подкидного, неторопливо беседуя о превратностях судьбы.

В Москве у Остапа предстояла пересадка на поезд южного направления. Мы попрощались, как родные, обменялись адресами и обнялись на прощанье.

Остап непременно хотел всучить мне шматок сала, но я не разрешил, понимая, что до Ташкента путь и далёк и долог, а голод не тётка.

Ещё свежи были воспоминания о моём авантюрном приключении лет восемь назад, когда я, увязавшись за дружком, в толпе подростков, отъезжающих на отдых в пионерлагерь, благополучно устроился на верхней полке вагона. До Кыштыма ехать было не близко, и всё бы обошлось, если бы не жалоба одного из попутчиков, что у него из сумки пропал кусок колбасы. Меня никто не знал, пионеры были из соседней школы, и я попал под подозрение. Время, конечно, голодное, и этот злополучный кусок представлял значительную ценность даже для такого толстяка, как потерпевший. Старший сопровождающий это дело уладил по – тихому, однако взял на заметку, хотя вины моей здесь не было, Уж об этом я знал точно, но молча проглотил обиду.

Утром пионерская ватага прибыла на место и расселилась на берегу изумрудного озера в сосновом бору. Я ликовал от восторга, наивно полагая, что затеряюсь среди сверстников, не имея путёвки. И действительно, благополучно прожил в лагере трое суток. Однако рацион оставлял желать лучшего: нас кормили только сушёной картошкой во всём её разнообразии. Но главное, не понравилось чрезмерное внимание к моей особе со стороны воспитателя.

– Что-то я твоих документов не найду, – озабоченно проговорил он на четвёртый день, и я понял, что пора сматываться.

Дорогу на станцию я хорошо запомнил, и, помахав издали рукой гостеприимному дому, бодро зашагал в обратном направлении.

Погони, которой я опасался, не было, но путь оказался заметно длиннее, чем я рассчитывал, и только к вечеру, голодный и обезвоженный до чёртиков, добрался до цели. Сердобольная старушка на вокзале, приняв меня за бездомного, угостила сухариком и объяснила, что поезд будет только утром.

– Правда, – сказала она, – через час с третьего пути отправляется товарняк в твою сторону…

В сумерках я отыскал среди вагонов тормозную площадку, и до утра трясся на голом полу, пока не вернулся в город.

Дома меня встретил отец. После правдивой исповеди он благословил меня крепким подзатыльником и дал кусок чёрного хлеба.

Прошло пол – века, но и теперь, вспоминая его вкус, у меня рефлекторно текут слюнки. Не забылся и ядрёный подзатыльник отца, за всё моё счастливое детство он был единственным от него физическим наказанием…

Остаток пути до Челябинска я провёл в обществе трёх моложавых женщин. У каждой багаж состоял из сумок, набитых продуктами, от которых исходил дразнящий букет запахов гастрономического содержания. В те годы почти во всех магазинах страны полки ломились от банок с крабами, вкус которых для людей был непривычен и непонятен, других продуктов катастрофически не хватало. Зато столица на удивление иностранцев ломилась от изобилия товаров. Что делать, надо было поддерживать марку благополучного государства перед чванливой Европой. И к этому богатейшему всесоюзному продуктовому складу люди стекались, как мухи на мёд. Сейчас, глядя на баснословные цены на снатку, принявшую статус деликатеса, я понимаю Верещагина из фильма « Белое солнце пустыни», с отвращением смотревшего на опостылевшую чёрную икру…

По моему невесёлому виду мудрая мать сразу поняла, что поездка не принесла мне душевного спокойствия. Деликатно и мягко она пыталась смягчить полученный от Светки нокдаун, но от этого было не легче.

Я обошёл всех своих друзей и знакомых, встречался с приятелями, и мы по старой памяти перекидывались в «шубу» и «очко», играя по маленькой.

Несколько раз встречался с половой разбойницей Нинель, как всегда неутомимой, горячей и страстной.

Однако всё хорошее когда-нибудь кончается. Тепло и сердечно попрощавшись с домочадцами и друзьями, я укатил в альма – матер на решающий штурм последнего Рубикона, за которым уже просматривалась роскошная самостоятельная жизнь.

В учебном полку меня встретила приятная неожиданность. В прикроватной тумбочке, где кроме туалетных принадлежностей и конспектов хранить ничего не полагалось, на видном месте лежали бланки почтовых денежных переводов на общую сумму более двухсот рублей. В полтора раза больше, чем курсантское месячное содержание. Ребята потребовали событие отметить чем-нибудь этаким. Естественно, я был бы свинтусом, если бы зажилил хоть часть гонорара, и потому в ближайшую субботу мы прокутили его в единственном в городе кафе. Вкусили по кружке алтайской медовухи – напитка приятного на вкус, возбуждающего и зовущего на любовные приключения.

Я внутренне гордился, что за мою писанину получил реальные деньги. Этот небольшой гонорар стал сильнейшим стимулом в укреплении связей с прессой.