Любовь и небо (СИ)

Должен сказать, что с раннего детства меня привлекали две профессии – военного лётчика и журналиста. Именно военного, а не гражданского. Полагаю, что эта мечта возникла в подсознании с того памятного воздушного боя, за которым я наблюдал в небе Сталинграда во время войны. И с большого количества с жадностью проглоченных книг в детские и юношеские годы. В особенности французского военного лётчика и писателя Антуана де Сент – Экзюпери. Его «Маленький принц» и «Земля людей» меня очаровали.

В последнее время я всерьёз увлёкся Есениным. Его чистые, сердцем выстраданные, стихи обвораживали. Снедаемый завистью и тщеславием, я тоже захотел выразить свои чувства в стиле его письма. В глубоком секрете от всех, почему-то стыдясь ещё не содеянного, я смаху написал такие строки:

На твоих волосах – роса

Заискрилась, как первый снег.

Огоньками горят глаза,

Гибкий стан, словно лозы побег.

Белизною меж алых губ

Отливает полоска зубов.

Каждый кустик тебе здесь люб,

Ты – хозяйка июньских цветов.

И рука у тебя легка:

В переклик петухов на заре

Струйки тёплого молока

Нежной песней звучат в ведре.

Я тебя не видал такой –

Словно горный ручей звенишь,

Будто небо – взгляд голубой,

Радость сердцу улыбкой даришь.

Сегодня я скептически отношусь к своему опусу, и сохранил его, как воспоминание о зрелой юности, но тогда, раз за разом перечитывая написанное, я был твёрдо убеждён, что стих вполне благозвучен и послал его в местную газету под заголовком «Девушке – доярке».

Дней через десять, полный собственного достоинства, я гордо шагал по пути к многотиражке «для уточнения кое-каких деталей», как говорилось в тексте полученного письма накануне.

Табличка на обшарпанной двери гласила, что за ней находится ответственный редактор газеты «Заря коммунизма». Стало быть, сделал я для себя вывод, что есть редакторы и безответственные.

Комната, куда я вошёл, ничем не отличалась от тысяч других казённых. Два стола, заваленных кучей бумаг и папок, тройка стульев, небольшой диванчик в углу и громада шкафа эпохи Людовика четырнадцатого. На стене, прямо над огненно – рыжей головой молодого человека, склонившегося над рукописью, висел портрет Н.С. Хрущёва, необузданность характера которого мне импонировала.

Как выяснилось, с редактором мы были одногодки. «Надо же, – с уважением подумал я, – такой молодой – и уже редактор».

Выудив из груды бумаг моё письмо, он занялся анатомическим препарированием моего опуса. Я ожидал разгрома и позора за мою смелость, но парень предложил заменить синонимами пару-тройку слов. Тогда стихотворение получит право на публикацию.

– Давай, присаживайся на диван и твори, – радостно, словно выиграл в лотерею, предложил он. – А я пока сбегаю на полчасика по делу.

Явился он к обеду, бегло просмотрел мои исправления и пожал руку.

Парень выполнил своё обещание и опубликовал моё «произведение» в середине июля. Но увидеть газету мне так и не удалось. Об этом я узнал от Зойки, с удивлением смотревшую на меня квадратными глазами.

Кстати, с Зойкой надо было завязывать. Она стала капризной, не в меру требовательной и нудной. Каждая наша встреча начиналась с вопроса, когда, наконец, мы определим свои взаимоотношения, и определим ли. Я – то знал, что никогда. Но мне хотелось обойтись без ненужной крови. Поэтому заметно увеличил сроки свиданий, стал невнимателен и сух. Мне хотелось, чтобы она во мне разочаровалась, и, кажется, я добился своего. Возможно, у неё появился новый приятель или другие обстоятельства сыграли мне на руку, только и она вдруг стала ко мне безразличной.

Но не успел я вывернуться из одного щекотливого положения, как попал в другое, чуть ли не катастрофическое. И угораздило же меня познакомиться со стопроцентной немочкой! Родословная её начиналась с Петровских времён, с «Немецкой слободы», но времена изменились и волею судьбы предки перебрались в Поволжье, а потом другой волей были депортированы на Алтай. Тем не менее, вековые традиции сохранились, и, несмотря на расхожее мнение о фривольном отношении немцев к добрачным связям, оно не подтвердилось, и по-русски ревностно соблюдались. Через три свидания с Эльзой мы настолько подружились, что позволяли себе не только поцелуи, но и другие шалости. Я тискал её в объятиях, массировал полные груди, прижимал её крутую податливую попку к своему лобку, она стонала от восторга, млела на руках, готовая углубить наши отношения. Однако решившись как-то овладеть ею, я получил такой отлуп, что растерялся и не на шутку встревожился.

– Как ты мог! Как ты мог! – заливаясь слезами, причитала Эльза, театрально заламывая руки. – Этим неблагородным поступком ты уронил себя в моих глазах. Я буду жаловаться!

Только этого не хватало. Если её угроза – не игра, то меня ожидают серьёзные неприятности. Особисты за связь с иностранкой, пусть даже она советская подданная, по головке не погладят. «Ну, и сволочь, – подумал я, – спровоцировала на любовь, а теперь шьёт попытку к изнасилованию».

Надо было как-то выкручиваться. Успокаивая стерву, я наобещал ей золотые горы, признался в любви, намекнул на возможность будущего брака и выразил крайнее сожаление по поводу своего необдуманного поступка в состоянии аффекта.

Девушка решила, что карась на крючке, и к концу свидания оттаяла, взяв с меня честное комсомольское, что такого больше не повторится.

Следуя своему обещанию, я прекратил всякие контакты с Эльзой. Но трезвый ум и холодный расчёт калманской подружки мне понравились. До чего же ловка, чертовка! И другой для себя я сделал вывод: любовные игры на грани фола мне пока не по карману.

С моим приятелем МиГом мы стали неразлей – вода. Я уважал его за скоростные качества, высокую манёвренность и послушность. Мой авторитет перед ним день ото дня возрастал, и были моменты, когда строгая натура истребителя, исключающая всякую фамильярность, снисходительно прощала допускаемые в технике пилотирования ошибки. Круг наших интересов ширился. С явным обоюдным удовольствием мы летали в зону на отработку сложного и высшего пилотажа. В комплексе фигур, выполняемых на головокружительной скорости, мы стремились к гармонии, как танцующая пара перед строгим жюри. В каждом воздушном танце нам хотелось страсти и самозабвения.

В другие дни, уединившись, мы мирно уходили от базы, следуя по заданному маршруту. В эти минуты мы развлекались в придуманном истребителем соревновании. Машина украдкой меняла курс, скорость и высоту полёта, а я с улыбкой восстанавливал заданные параметры по нулям. Это нас забавляло. Иногда, устав от одиночества, мы брали в спутники кого-нибудь из многочисленных приятелей МиГа. Но летать в паре ни мне, ни самолёту не нравилось, слишком скучно. И нет свободы действий.

Зато с каким наслаждением мы ввязывались в воздушные бои! Пусть они и носили характер учебных, но поймать «противника» в перекрестие прицела, поразить его условным огнём, зафиксировать атаку на фотоплёнке, а после дешифровки втайне хвастаться победой,– это было верхом блаженства!

С одинаковым увлечением мы летали по приборам в закрытой кабине и стреляли по наземным целям, и только полёты по кругу воспринимались нами, как досадная необходимость. Они были скоротечны и в любом случае заканчивались посадкой и вынужденной разлукой.

В воздухе проблемы встречаются редко. Они систематизированы в разделе особых случаев. Любые отказы техники и ошибки лётчиков регламентируются чёткими указаниями, гарантирующими благополучный выход из создавшегося положения. Конечно, бывает и непредсказуемое. Но будь у пилотов время, справились бы и с ним.

Другое дело – на земле. Здесь всё гораздо сложнее, но и легче. И есть время, чтобы определиться, выбрать позицию, понять настрой окружающих и адаптироваться к среде. Главное – не паниковать. И этому учили нас неутомимые инструкторы, – педагоги пилотажа с большой буквы.