Почти понарошку (СИ)

- Быстро. Я тебе подарок привез.

Он подошел ко Льву Борисовичу и протянул пакет. Выглядел так, будто и не случилось ничего: чисто одет, гладко выбрит. Разве что благоухал другим одеколоном – подаренный на День святого Валентина был выброшен в мусор. Это была единственная вспышка гнева с той минуты, как ушла Юлька.

Утром он позвонил дядьке и, одновременно спрашивая и сообщая, сказал, что приедет. В этом отношении Лев Борисович был крайне удобен, у себя он принимал Геру всегда, когда бы тот к нему ни заявился.

Липкович-старший повертел в руках пакет, развернул и криво усмехнулся. Внутри обнаружился редкий парлофоновский винил битловского A Hard Day's Night 1964 года с оригинальным внутренним конвертом. Очередная прелесть для сдувания пылинок.

- Угодил, - хмыкнул Лев Борисович. – Чай будешь?

- Буду, - сказал Герман и прошел в дом. – Только сумку брошу и приду.

Здесь у него была своя берлога, расположенная на втором этаже. Деревянный пол всегда поскрипывал под ногами, отчего было слышно другим обитателям, спит хозяин комнаты или бодрствует. А в большое окно были видны заводь Остра, густо поросшая изумрудной ряской, и пологий берег с высоким рогозом.

- Давай, давай! – пробормотал дядька, глядя ему в спину, и протопал следом. Сделал музыку чуть тише. Поставил пластинку на полку со своими драгоценными раритетами. И поплелся на кухню готовить чай. К чаю нашлись печенюшки. Ну и, кроме печенюшек, картофельные вареники со шкварками свежесваренные, овощной салат, сметаной заправленный, пара тарелок с нарезками магазинными и бутылка «Белого аиста» – на всякий случай.

Когда Герман вошел на кухню, все это чудесным образом оказалось на столе.

- Чем богаты. Я не готовился, - сообщил дядька будничным тоном, прекрасно, между тем, понимая, что племяннику его готовка по барабану.

- Ну как обычно, - усмехнулся Герман и сел за стол, потянувшись за варениками – фирменным блюдом Льва Борисовича. – Если я на весь отпуск – ничего?

- Как пожелаешь. Что отец?

- Нормально. У него сейчас арбузный период.

Валентин Борисович Липкович увлекался карвингом, упорно совершенствуясь в своем мастерстве.

- Потрясающе. Ты решил со своим Цюрихом?

- Решил.

- Вот и правильно, - удовлетворенно кивнул Лев Борисович. – А с Юлей?

- Мы разошлись.

На мгновение завис и Лев Борисович. Но надо отдать ему должное – раздуплялся он еще быстрее, чем великий и ужасный. И уж точно в разы превосходил по скорости Юлию Нескородеву. Потому, как только очухался, решительно придвинул рюмки и сказал:

- Бывает. У нас дожди шли сильно, трава растет. Рассаду забивает. Завтра возьмемся за прополку. После обеда сгоняешь в поселок – чай заканчивается. Интернет я оплатил. Тебе полную? Или будешь продукт переводить?

- Не буду.

- Вот и чудненько.

Еще одна, несомненно, позитивная черта Льва Борисовича заключалась в ненавязчивости. Сказано пить, значит, пить. Что тоже прекрасно шло под битлов. В некотором смысле они с Германом были похожи. Во всяком случае, друг друга понимали с полуслова. И в душу не лезли, осознавая, что самим совершенно не понравилось бы, если бы кто-то ковырялся в их душах. Когда Герман вместо международных отношений выбрал медицину, единственным, кто не приставал с уговорами, был Лев Борисович. Потому что знал, никого из Липковичей еще ни в чем не удалось переубедить. Они созревали сами. Или не созревали, что тоже результат. Герман не ошибся – нейрохирургом он был от бога. И это даже отец-дипломат постепенно осознал.

Спать легли рано. На улице снова лило, как из ведра. Потому прополка, скорее всего, отменялась. Капли дождя еще долго стучали по стеклу, и Герман слушал этот стук, пока не провалился в сон.

А на следующий день он сбил человека.

По-прежнему лил дождь, не прекращаясь ни на минуту. Траве на радость, дяде Лёве на огорчение. Голова с утра немного фонила, и доктор Липкович рассудил, что влажный, свежий воздух может способствовать восстановлению трезвой мысли. И повод – чай – тот самый, которым нельзя было ни в коем случае пренебречь.

Дорога была скользкой – от дождя и слякоти, в которую превратилась дорожная пыль. Герман, чувствуя, что машина не всегда его слушается на поворотах, вел аккуратно и не торопясь. Равнодушно слушая шутки радио-диджеев, он следил за равномерным движением дворников, заставляющих, вопреки законам физики, течь воду вверх, когда резко вздрогнул от громкого визга шин по мокрому асфальту.

Это уже потом он понял, что сам вдавил педаль тормоза, когда слишком поздно заметил что-то, влетевшее в бочину.

Выскочив из машины, Липкович кинулся к тому, что сбил. Или что пыталось сбить его.

Между тем ярко-синее «что-то» барахталось, грохотало железом, чавкало грязью, шелестело дождевиком и перепуганно фыркало. Когда железо, оказавшееся велосипедом, было отброшено в сторону, а «что-то» сдернуло с головы капюшон, на Германа уставилась пара ярко-голубых глаз под взлохмаченной темно-русой челкой.

- Машина цела? – зачем-то спросило «что-то».

- Что ей сделается от вашего… вы-то как? – спросил Герман, протягивая ладонь. – Руки, ноги целы?

- Наверное, - отозвалось пушистое создание. Подняло, было, ладошку. И обнаружило, что та перепачкана грязью. Нахмурилось и, вместо того, чтобы подать ее Липковичу, сперва вытерло о ткань юбки. И только после этого приняло помощь. Наконец, оказавшись на ногах и тихонько охнув, сбитая барышня, а это была все-таки барышня, сообщила: - Асфальт скользкий, поворот резкий. Не успела затормозить.

- Затормозить не успела… - повторил Герман и, осматривая пострадавшую с головы до ног профессиональным взглядом, заметил сильно сбитую коленку. Он быстро и ловко ощупал ее своими длинными пальцами – вечной причиной для шуток коллег. – Сустав целый. Остальное заживет.

- Аф! – выдохнула девушка, морщась. Дождь продолжал стучать по ее синему дождевику, она осторожно убрала ногу и скрыла ее под целлофаном. – Жить буду. А вы… вы бы тоже… смотрели!

- Давайте подвезу, - пропустив ее замечание мимо ушей, сказал Герман, - вам куда?

Она уныло посмотрела на валяющийся под ногами велосипед, тряхнула уже изрядно намокшей и оттого несколько менее пушистой головой, но решительно проговорила:

- Спасибо, но я как-нибудь сама.

- Какой сама под таким дождем? Ну-ка живо садитесь, - скомандовал Герман, - и говорите куда ехать.

Он распахнул перед ней дверцу и подтолкнул ее к машине. Она резко обернулась, охнула, по всей видимости, от боли – нога-то болела – и упрямо показала на груду железа: