Белые врата (СИ)

– Зачем спрашивала тогда?

– Из вредности. Так вот, – продолжает Таня, ставя перед ним чашку, – я думаю, все было иначе.

– Ну конечно, тебе-то лучше известно!

– Я тебя знаю как облупленного, Литвинский, – Таня игнорирует его сарказм. – Ты ж наверняка сам вел себя так, что…

– Как это – так?! Носки разбрасывал?

– Если бы только это. Так, как ты себя ведешь со всеми. Будто тебе на все и на всех плевать, что тебе все равно, кто там рядом с тобой. Спокойный, равнодушный, выдерживающий дистанцию, никого к себе близко не подпускающий Артем…

Литвин встает, резко отодвинув стул.

– Спасибо, – с нажимом. – Все было очень вкусно.

Минут через пять входная дверь хлопает. Хлопает гораздо громче, чем требуется, чтобы ее просто закрыть. Таня морщится, Лизку разбудил, наверное. И это Артем – самый спокойный и уравновешенный из троих друзей… Слепой дурак.

У него оказалась веская причина, чтобы вернуться. Он забыл отдать ей ключ от шале. Обнаружил его только уже в Москве, во внутреннем кармане катальной куртки. Надо вернуть. И не может быть никакой речи о том, чтобы переслать его по почте. Лично. Только лично.

Он шел по улицам вечернего Тиня и ловил себя на мысли, что городок стал ему как родной. Что он улыбается прохожим, останавливается, чтобы прочитать написанное мелом меню в витрине любимой кафешки.

Он шел не спеша, не торопился. Любовался Тинем, чистым, уютным, совсем не похожим на заваленный снегом последний оплот цивилизации в горах, каким он его видел два месяца назад. А еще он тянул время. Потому что не знал, что сказать при встрече. Потому что не был уверен, что она вообще в Тине. Скорее всего, нет. А, может быть, тут, в шале, и не одна. Но позвонить и предупредить он себя заставить не смог. Мелькнула малодушная мысль повернуть назад, а ключ передать через Бартоли. Нет, это неправильно. Даже если ее нет в шале, он просто оставит ключ там, вместе с запиской, на видном месте. А о том, что она, возможно, не одна, он вообще запретил себе думать.

В окнах шале мелькал свет от работающего телевизора в гостиной. Значит, хозяйка дома. Не давая себе ни шанса передумать и струсить, постучал. Постучал громче. Еще громче. Но дверь ему так и не открыли.

Не слышно? Или не хотят открывать? Все-таки не одна? Да к черту все эти вопросы! В замке поворачивается ключ.

Негромко бормочет не выключенный телевизор. Хозяйка шале спит на диване перед телевизором. Артем ставит рюкзак у стены, разувается, снимает крутку, подходит к дивану и приседает рядом.

Она спит на спине, повернув голову набок. Одна рука покоится на животе, другая свешивается вниз, почти касаясь кончиками пальцев пола. И стоящего на полу, рядом с диваном, бокала с остатками… судя по цвету, красного вина. И бутылка… приподнимает, точно, красное сухое. Пустая. Пепельница – три, нет, четыре окурка. С каких это пор мы курим?!

Вглядывается ей в лицо. В свете синеватого мерцающего света от телевизора оно кажется безжизненным. Или, как минимум, очень усталым. Даже во сне не разглаживаются складки в уголках губ, поперечная морщина между бровей. У нее очень красивые брови – темные, четкие, словно нарисованные. И ресницы, которые сейчас черными тенями контрастируют с бледными щеками.

Не удерживается, едва касаясь, проводит указательным пальцем от кончика идеального носа вверх, потом направо, налево, очерчивая брови. Она хмурится во сне его прикосновениям, морщится, что-то бормочет неразборчиво. И отворачивается, спиной к нему, лицом к спинке дивана.

Вот для него и место освободилось. Ложится рядом, на самый краешек дивана, прижимается к ней, одну руку себе под голову, другую ей на живот. И накатывает вдруг острое, почти болезненное по своей яркости чувство – он дома. Он именно здесь – дома. Потому что с тем человеком, с которым и должен быть. Как будто сел на ногу идеально подогнанный бутфитером горнолыжный ботинок. Или этот же самый ботинок встегнулся в отрегулированное именно под него крепление. Как будто подошли друг к другу два разъема «папа-мама».

Утыкается носом в отросшие на затылке волосы, губами в шею. Ее запах, вкус ее кожи… Оказывается, он жил с этим внутри все два месяца. Не забывал. Тихонько целует шею, от шейного позвонка вверх, к уху.

И тут же всем телом чувствует, как она мгновенно замирает, каменеет. Артем соображает почти сразу… Что если он сию же секунду не скажет ей что-то, то рискует получить локтем в область печени, а то и еще куда похуже. Потому что можно себе представить, что подумает Алька, проснувшаяся от того, что ее, в ее же доме, кто-то неизвестный тискает и лапает.

– Ален, это я.

– Арти?… – недоверчиво и после паузы.

– Угу, – все так же ей в шею.

– Ты… вернулся?

– Вернулся.

– Зачем?

Вот он, самый главный вопрос. И так сразу без подготовки надо ответить. Сейчас самое время сказать про забытый ключ…

– Не могу без тебя… Люблю.

Она молчит. Эта кошмарная, вредная и злопамятная женщина молчит. Молчит долго, не собирается ему отвечать.

– Ален, а ты случайно… не разлюбила меня за эти два месяца?

Она снова молчит, а у него стойкое желание ее встряхнуть. Но Арлетт соизволяет ответить наконец-то.

– Я пыталась.

– И как успехи?

Снова молчит. Он ее сейчас укусит, честное слово! Или ущипнет за что-нибудь побольнее!

Наконец, со вздохом:

– Не получилось.

– Вот и славно! – он тоже вздыхает, шумно, с облегчением. И вообще, ему надоело беседовать с ее затылком. Перехватывает покрепче, чтобы перевернуть ее на себя сверху.

Он забыл, какой дурацкий узкий диван в холле. В результате сам пребольно грохнулся на пол, Аленку хоть успел отпустить.

И теперь он сидит на полу, потирая ушибленный бок, и смачно, с чувством ругается. А она тоже сидит, но на диване, и смотрит на него сверху вниз.

– Вот теперь я верю, что это действительно ты, Тима. Только ты можешь так… выражаться.

– А до этого не верила?

– А до этого мне казалось, что это сон.

– Нифига себе сон! У меня в плече стекло торчит!

– Что?! Откуда?

– Бокал тут какой-то разбился…

– Ой, черт! Подожди, я сейчас!

Она убегает в ванную, оттуда кричит:

– Я сейчас аптечку принесу! Снимай футболку!

Послушно стягивает футболку, на белой ткани действительно алое пятно.

– Покажи! Ой, кошмар. И вправду стекло…

Колдует над его плечом, потом к коже прикасается что-то мокрое, больно! Он шипит.

– Тихо-тихо, – дует. – Вот как ты так умудрился?!

– Это ты мне скажи, какого черта у тебя тут столько стекла? Бокал, бутылка. Пепельница! С чего это ты курить вздумала?

Пауза. А потом, тихо:

– Я выживала, как могла…

Он поворачивает голову. Вряд ли он так увидит ее лицо, но хочет, чтобы она его услышала.

– Прости.

Она вдруг порывисто обнимает его сзади, руками поперек твердого живота, щекой к голой спине.

– Тима… неужели ты действительно вернулся?… Насовсем?…

– Нууу… не то, чтобы насовсем…

– Тима!.. – задыхается от возмущения она.

Накрывает ее руки своими.

– Я же учиться буду… а это в другом городе. Но…

– Ты вернулся ко мне?! Или нет?!

– Конечно. Конечно, вернулся. Я же сказал.

– Скажи еще раз.

Вздыхает. И, негромко и прикрыв глаза:

– Люблю.

– Ты ужасный человек, Артим Литвинский. Но я тоже люблю тебя.

Они так долго еще сидят, в переменчивом свете от телевизора, на полу, обнявшись, среди осколков разбитого бокала.

– Скажи мне, зачем ты приезжала тогда? Ты же знала, что я сам через две недели приеду?!

– Две недели – это много. Я соскучилась. И потом – ты же был рад. Тебе было приятно. Я прекрасно помню, КАК тебе было приятно.

– Было, – нехотя соглашается Литвин. – Но какого черта ты поперлась в Академию?!