Полгода — и вся жизнь

— Прекратим этот разговор, — крикнул Хруска, — он ни к чему не приведет. А то даже у Камиллы, у которой нет никаких забот, невеселое лицо. Или у тебя уже есть заботы, Камилла?

Девушка покачала головой и посмотрела на баронессу.

— Никаких, — сказала она, — правда.

— Вегерер, — потребовал Хруска, — неси гитару.

— С утра? В саду? А если мимо проедет кто-нибудь из полиции или из бонз, что они подумают?

— Мне все равно, — настаивал Хруска, — посмотри, какой сегодня денек, какие запахи доносятся с полей и лугов. Вспомни, что все мы люди, которые хотят и порадоваться когда-то, не всегда же нам быть пешками в чьей-то игре. Давайте хоть сегодня не будем ныть. Покончим с этим, говорю я. Неси гитару, Вегерер.

— Отлично, — сказала девочка, подпрыгнув от радости, — отлично, а петь мы тоже будем?

— Конечно, Рената, — сказал Хруска, — мы будем громко петь. Так громко, чтобы нас услышал сам группенляйтер.

Вегерер пришел с инструментом и осторожно положил его на стол:

— Попробуй сначала, Хруска.

Но Хруске не нужны были пробы. Он играл хорошо. Он сам научился играть на гитаре в долгие часы одиночества, когда после бесконечного рабочего дня лежал в своем тесном чулане. Он прекрасно исполнял венские песни. В прежние времена он подрабатывал этим в округе на праздновании хойригена.

Он запел песню горной Галиции. Она состояла из множества куплетов, которые он пел то мужским, то женским голосом, точно зная при этом, как увлечь публику. Вскоре песню подхватили, и он не удивился, что даже Лангталер стала подпевать вместе с другими. Вегерер пропел на два голоса с ним рефрен, а последний пассаж они закончили, как и полагается, чудесным свистом. Потом он спел «Это сердце прекрасной Вены» — проникновенно, с большим чувством, в том душевном, мягком ритме вальса, который заставил даже баронессу тихонько раскачиваться из стороны в сторону и вспоминать былое. Закончив, он стал наигрывать шлейфер [5], Камилла и Рената танцевали и звонко смеялись, а он сказал, что в конце они все вместе споют чудесную песню о Гигле-Гагле, которая была хороша тем, что под этим названием каждый мог подразумевать все, что угодно, и еще тем, что у нее был потрясающий текст, состоящий из гласных и согласных букв, соединенных друг с другом без всякого смысла. Песня заканчивалась чудным перепевом, который тоже можно было понимать по-всякому. Но он, Хруска, каждый раз точно знал, что хотел выразить в этой песне.

Все пели и думали об одном и том же, хотя ничего и не говорили друг другу, и последний, характерный для Вены возглас ликования, который так не вписывался в это военное время, они тоже пропели, чтобы сохранить надежду на лучшее.

— Ну что же, она сослужила нам хорошую службу, — сказал Хруска и отложил гитару, посмотрев на остальных. — Правда?

Все закивали, и каждый по-своему, кроме Камиллы и Ренаты, постарался скрыть свое смущение.

— Жарковато, — сказал Хруска, — нынешняя жара принесет много вина. Где ты спрячешь все, что не захочешь сдавать, Вегерер?

Хотя Вегерер и не питал больше никаких надежд, он все же использовал присутствие баронессы как повод, чтобы еще раз поговорить о погребе.

— Спрятать я вряд ли что смогу, — сказал он, — но немного места в подвале господина барона мне бы пригодилось. Но у меня, кажется, нет шансов. Что скажете, баронесса?

Всех неприятно удивило, что обычно такая спокойная и доброжелательная Тереза Ротенвальд быстро и решительно сказала:

— Какой смысл говорить об этом, господин Вегерер? Уж если мой муж так решил, то у него были на это причины и менять он ничего не будет.

Вегерера рассердил этот ответ. Но злился он прежде всего все-таки на барона.

— Как дела у Винцента? — спросила Анна Вегерер, чтобы спасти ситуацию. — Пишет?

Камилла, которая начала было убирать стаканы со стола, остановилась.

— Мы очень беспокоимся за него, — ответила баронесса. — Уже три недели от него ничего нет. Он всегда писал регулярно. Муж думает, что его, наверное, перебросили на другой участок фронта.

— Да, — ответила Анна Вегерер, не очень веря в то, что говорит, — все возможно.

Потихоньку все стали расходиться. Хруска тщательно спрятал на тележке две бутылки с вином. Мария Лангталер поставила бутылку Бухэбнеров в сумку рядом со своей и вздрогнула, когда Анна Вегерер засмеялась.

— Давайте, госпожа баронесса, свои бутылки, — сказала она, — я возьму их тоже.

Баронесса поблагодарила.

— Камилла, Камилла, пойдем, — закричала Рената, — мы пойдем с господином Вегерером в огород за ягодами.

Камилла не слушала ее. Она сидела за пустым столом, перед пустыми, грязными стаканами. Она не знала, о чем ей теперь мечтать и чего ждать.

Вскоре Ирена Бухэбнер уехала на Вертерзее. Ее мужу каким-то образом удалось получить особое разрешение на поездку до Клагенфурта скорым поездом, правда не первым классом, как она хотела. Они пришли на перрон задолго до отправления, чтобы инженер сам мог убедиться, что Ирену посадили в купе для некурящих, на место у окна по направлению движения поезда и что ее путешествие пройдет хотя бы с относительным удобством.

Попрощались они очень сдержанно. После той ночи, когда Густав Бухэбнер пришел домой пьяный, его жена была с ним холоднее, чем раньше. На его заверения, что после закрытия предприятия они не будут ограничены в средствах, она никак не отреагировала, а намекам на то, что другие, более важные для них обстоятельства складываются благоприятно, не придала никакого значения. Она не обратила внимания даже на замечание, что его в любой день могут призвать в армию. После конфискации машины она целый день ни с кем не разговаривала и с этого момента отклоняла все ночные притязания мужа. Он смирился и уже ни о чем больше не рассказывал ей, не задавал никаких вопросов. Они стали избегать друг друга. Когда Ирена объявила, что не хочет больше оставаться в Вене и должна уехать любой ценой, инженер вздохнул с облегчением и постарался сделать все, чтобы исполнить ее желание. Рената была сама не своя от радости, когда ей сообщили, что отец скоро отвезет ее к Ахтерерам. Она усердно помогала матери укладывать вещи и непрерывно просила разрешить Камилле спать у нее. После короткого сопротивления Ирена разрешила. Попрощавшись с матерью и пожелав, чтобы она быстрее возвращалась, Рената, чуть дыша от волнения, спросила, надолго ли ее отправляют в деревню.

Пако поранил правую переднюю лапу и медленно ковылял, вызывая всеобщее сочувствие, через сад. Камилла тщательно перевязала лапу, но из-за раны у Пако поднялась температура, и он все время хотел пить и спать. Ночью, когда жара спала, он чувствовал себя так же неспокойно, как и днем, постоянно покидал свою конуру и с лаем бегал вдоль забора. Мать Камиллы, разбуженная лаем, вышла посмотреть, в чем дело, но не увидела ничего подозрительного, кроме света, который проникал через окно пивного зала в погребе барона. Она подождала некоторое время. Вокруг было тихо. Когда Камилла на следующий день собралась идти к баронессе, чтобы, как она объяснила, помочь ей консервировать фрукты, мать наказала ей: «Не зевай по сторонам, там происходит что-то неладное».

Но Камилла забыла о предостережении. Она спешила прийти к баронессе раньше почтальона. Наконец тот появился. С бьющимся от волнения сердцем Камилла ждала, когда баронесса выйдет из маленького кабинета, где она всегда разбирала почту. Глубоко склонив голову над огромным тазом со сливами, из которых она вынимала косточки, Камилла поинтересовалась, хорошие ли известия получила баронесса. Она не спросила от кого, так как ей не хотелось, чтобы ее вопрос выходил за рамки обыкновенной любезности, однако по ее глазам было видно, что она задала его с определенной целью. Баронессой овладело какое-то смутное предчувствие, но она подавила его, потому что ее беспокойство за судьбу приемного сына было слишком велико. Она сказала: «Ничего существенного. От Винцента опять нет писем».