О чем знаешь сердцем (ЛП)

Страх парализует. Это первая из причин, по которой реципиенты не пишут родным доноров. Они боятся каким-то образом причинить им боль или ущерб, напомнив о смерти любимого человека, не понимая при этом, что боль утраты остается с семьей умершего навсегда… Вторым препятствием является время, необходимое для того, чтобы пациент оправился – физически и морально. Во избежание отторжения реципиенту приходится принимать огромное количество медикаментов. Подбор дозировки и процесс привыкания может затянуться на несколько месяцев, если не лет, что причиняет душе и телу колоссальный урон.

Карен Ханнас «Почему они не пишут?»

Глава 26

Когда я останавливаюсь напротив проката, страх завязывает мой желудок тугим, тяжелым узлом. Я заставляю себя выбраться из машины. Дверь проката, прижатая кислородным баллоном, широко распахнута, висит табличка «открыто», но, заглянув внутрь, я вижу, что за стойкой никого нет. И мнусь на пороге, пока в голове кружатся сказанные моей сестрой слова.

Ты должна рассказать ему. Он заслуживает знать правду.

Все это я знала и раньше. Я молчала из страха потерять его, но сейчас, стоя в дверях проката, я понимаю, что еще сильнее боюсь причинить ему боль. Моя решимость начинает осыпаться, когда я представляю, каким станет его лицо после моих слов, и мне приходится собрать в кулак все свои силы, чтобы не растерять ее. Спустя долгое мгновение я делаю глубокий вдох и, перешагнув порог, захожу внутрь, где в лучах полуденного солнца сияют чистотой стойки со снаряжением, а под потолком, обдувая меня уже привычным запахом пластика и неопрена, лениво кружится вентилятор. Я оглядываюсь. Жду, что вот-вот из подсобки появится Колтон с широкой улыбкой на лице и охапкой спасательных жилетов в руках, но он не выходит. Никто не выходит.

Я делаю несколько робких шагов в сторону подсобки и вдруг за гулким шорохом вентилятора слышу голос.

– Ты прекратишь или нет? – Это Колтон, но из-за того, как резко он отсекает слова, его голос почти неузнаваем. – Я совершил ошибку, – произносит он. – Хватит уже об этом.

Я застываю на месте.

– Колтон, пожалуйста, не злись на меня. – Второй голос принадлежит Шелби, и он тоже повышен. – Я просто хочу убедиться, что ты осознал: тебе нельзя совершать такие ошибки. Как только ты начинаешь пропускать прием лекарств, то сразу, в ту же секунду, возникает риск отторжения. Как ты не понимаешь? Ты можешь умереть.

Я не смею шевельнуться. Стараюсь не дышать.

– И потому тебе больше нельзя так ошибаться, Колтон, – продолжает Шелби. – Никогда. Неважно, надоело тебе, или из-за них ты паршиво себя чувствуешь, или ты… отвлекся на что-то. – Она вздыхает.

Узел у меня в животе сам собой затягивается туже.

– Отвлекся? – выплевывает Колтон в ответ. – На что? На девушку? На жизнь? Прошло больше года. Мне что, так и сидеть у себя в комнате, проверять температуру, пульс и все прочее, следить за часами, чтобы не пропустить следующую дозу, и думать о том, что все это – жизнь взаймы? На этом мне сконцентрироваться, да?

Голос Шелби становится сердитым.

– Ты понимаешь, насколько эгоистично ведешь себя? Насколько неблагодарно?

Нет, нет, нет.

Если мне становится больно от ее слов, то не представляю, как они должны были ранить Колтона. Наступает мучительно долгая тишина, и мне едва удается удержать себя от того, чтобы не зайти и не встать между ними.

– Вау, – наконец выдыхает он. Тон холодный. Безжизненный. – Ты-таки добралась до сути. – Он откашливается. Смеется, но смех безрадостный. Злой. – Все. Тема закрыта. Достало.

Шаги. Быстрое шарканье его шлепок по полу в сторону двери. Мой страх перерастает в панику, я боюсь, что меня обнаружат, и оглядываюсь, ища, куда спрятаться – не только от Шелби и Колтона, но от всех тех вещей, рассказать которые я пришла.

– Тема закрыта? Неужели? – парирует Шелби, и шаги останавливаются. – А как же то письмо? Там тоже прошел почти год, Колтон. – Ее голос вновь становится спокойным, но спокойствие это притворное, похожее на то, что напускает на себя человек, когда, заряжая стрелу, знает, что с ее помощью выиграет битву.

Она понятия не имеет, сколь далекую цель поражает ее стрела.

Поднимающаяся в моей груди паника превращается во что-то тяжелое и густое; с каждым ударом сердца оно заполняет меня целиком, проникает, подобно крови, в каждую клетку и оседает там, пока мои ноги врастают в цементный пол, а комната начинает кружиться.

Я сползаю по стене вниз. То письмо.

– Извини. – Голос Шелби становится мягче, с нотками сожаления по краям, но она продолжает. – Я понимаю, это тяжело. И я знаю, ты напишешь его родителям, как только будешь готов. Но ответь, по крайней мере, на письмо, которое получил ты сам. Та бедная девушка потеряла своего парня. Она пыталась связаться с тобой. Такие письма просто нельзя оставлять без ответа. Ты представляешь, каково ей?

Та бедная девушка.

Мне становится нечем дышать. Я сижу, крепко зажмурившись, не пуская слезы, что хотят пролиться по моим щекам. Та бедная девушка, которая пыталась связаться с тобой. Которая нашла тебя, когда ты не ответил. Которая с самого первого момента вашей встречи лгала тебе.

Тишина длится целую вечность. Меж стен проката натягивается напряжение, так сильно, что оно может лопнуть в любую секунду.

Мысленно я заклинаю Шелби остановиться, но она продолжает.

– Возможно, тебе станет легче, когда ты напишешь ответ. Возможно, тогда ты вспомнишь, что это дар, Колтон. А не бремя.

Я чувствую, что Колтон срывается еще до того, как он начинает говорить.

– Ты думаешь, мне нужны напоминания? – Он весь – острые углы и открытые раны. – Ты считаешь, таблеток по расписанию, кардиотерапии и биопсий недостаточно? Или шрама у меня на груди. Ты считаешь, этого мало?

– Колтон…

– Ни дня не проходит, чтобы мне в сотый раз не напомнили о том, как мне повезло. Что я должен быть благодарен. Что я должен быть счастлив просто оттого, что я жив. – Он замолкает. Прочищает горло. – И что я жив по одной-единственной причине. Потому что тот парень – чей-то любимый, сын, брат, друг – погиб.

Его тирада и то, как он произнес «тот парень» – словно Трент был каким-то незнакомцем, – вышибает из меня воздух, хоть я, скорчившись на полу, и так почти не дышу. Во мне тоже вспыхивает огонек гнева – на него и на саму себя. Из всех правил, нарушенных, чтобы найти Колтона, я выдержала всего одно. Я утаила имя Трента, и теперь жалею об этом. Я жалею, что не написала о Тренте все, не рассказала во всех деталях, каким он был, чтобы Колтон знал, кем был «тот парень». Быть может, тогда он бы написал мне ответ.

У меня дрожат руки, я порываюсь выйти из тени и задать ему вопросы, на которые хотела получить ответ, но каким-то образом забыла об этом.

В воздухе повисает вязкая, напряженная тишина. А потом Колтон продолжает:

– Ты представляешь, каково мне, Шелби? Что, по-твоему, я должен ответить на такое письмо? Сказать, что мне очень жаль ее парня? Пообещать заботиться о его сердце? Дать слово ежедневно напоминать себе и никогда не забывать, что я жив, потому что он – нет?

У Колтона перехватывает голос.

– Неужели ты не понимаешь? Я хочу забыть – обо всем. Что такого ужасного в том, что я хочу жить нормальной жизнью?

– Колтон, я имела в виду совсем… – Шорох. Наверное, она шагнула к нему.

– Оставь, – прерывает ее он. – Оставь меня в покое. – Замолкает, и в тишине мое сердце грохочет, отдаваясь в ушах. – Мне не нужны никакие лишние напоминания.

Оттолкнувшись от стены, я поднимаюсь. Концентрируюсь на том, чтобы не упасть, переставляя ноги – торопливо, молча, отчаянно. Мне необходимо уйти.

И почти на пороге чувствую на плече такой знакомый вес его теплой руки.

– Куинн? Что ты… – В его голосе еще есть надлом, но ради меня он пытается скрыть его, я это слышу.