Заплати другому

— Ты что?!

— Не у меня дома.

— Ну да, у тебя тут чертовски великолепное жилище. Настоящий дворец.

— Отвали.

— Прошу прощения?

— Слышал же. Я сказал: отвали.

Паренек через окно влез в комнату. Сидни попятился: сказывалась слабость от лекарства. Как он мог попятиться? Никогда этого не делал, даже перед лицом смерти. Вот только рука. Не было желания ее даже трогать, толкать, плюс не было сил думать здраво. Вот и окончил он свое отступление, прижавшись спиной к голой стене и видя прямо перед собой этого безнадежного маленького сопляка.

— Машина моя — самый настоящий байк, а что она маленькая, так то тебе дьявольски повезло, или мы оба были бы мертвыми. Тот громила, что старался тебя убить, едва не повалил ее на бок. Если б я не смог поднять ее одной ногой, мы оба были бы мертвыми сейчас. И зачем вообще я это сделал? Зачем жизнью рисковал, помогая тебе? Ты такой засранец.

— Прошу прощения?

— Слышал же.

— Да я тебя сделаю, даже с одной рукой, связанной за спиной.

— Валяй, попробуй.

Ну вот опять: связана-то была рабочая правая, а кроме того, этот глупый сосунок выручил его, пусть даже он теперь и распускает сопли из-за этого.

— Вообще-то, почему ты это сделал?

— Я тебя еще не знал. Не знал, что ты за засранец.

— Зачем же тебе было помогать человеку, которого ты даже не знаешь?

— Тебе не понять.

Паренек отступил от Сидни, и Сидни, согласившись, что ему, наверное, не понять, спустился по лестнице и нашел свою сигарету с зажигалкой на газоне у входа. Некоторое время он сидел, покуривая, раздумывая, что же делать дальше.

СИДНИ: Не такой уж я плохой парень. Я что, такой плохой? Такой же, как и любой другой, мне кажется, только они мертвые, а я все еще тут. Вы считаете, что я такой плохой парень?

КРИС: Сидни, я вас даже не знаю.

СИДНИ: У меня как-то вроде бы душа скисла, что он меня сразу невзлюбил. Мне, положим, плевать. Подумаешь, скотина, я хочу сказать. Но вы-то как бы рассуждаете, мол, кто-то спасает твою жизнь, совсем особый случай, типа того.

Только особым случай стал, когда паренек рассказал мне про Движение. Я тогда еще не знал. Гадать пришлось: то ли оно уже охватило Л-А, или мне первому быть, кому его там наладить. Только, в любом разе, выслушивать такое не годится. Какой-то козел говорит тебе, что ты такое дерьмо, что даже у него на газончике сидеть не достоин. Только я-то все равно стараюсь вникнуть, понимаете, почему этот козел время тратит, чтобы делать то, что он сделал. Тут он мне и рассказывает про Движение, а потом говорит, чтоб я не смел этого касаться. Вы в такую херню верите?

КРИС: Он рассердился.

СИДНИ: Это он вам сказал?

КРИС: Да-а. Он.

СИДНИ: Я в такую херню не верю. С чего? С того, что я его мопедик унизил? С чего бы это ему меня так невзлюбить? Вроде я больной какой, так прям возьму и все порушу запросто? Движения, они для народа. Они народу принадлежат. А я такой же народ, как и блондинчик с мопедиком-крохотулькой.

КРИС: Мэтт. Его зовут Мэтт.

СИДНИ: Да как бы ни звали. Никто мне не указ, чего я могу, а чего не могу касаться.

Позже, вернувшись в город, в обветшалую двухэтажную квартиру в Южном Лос-Анджелесе, Сидни Г. лежал в постели рядом с ней и толковал, как он скучал по ней, в чем, в общем-то, было много правдивого. Его правая рука была упрятана в фиберглассовую лангетку — почти от запястья до плеча. На жаре рука зудела немного, а от болеутоляющего гудела голова.

Она спросила, сколько времени он пробудет на этот раз.

— Столько сколько тебе захочется, — ответил он, хотя в этом-то правды и помину не было. — Стелла, ты ж не считаешь, что я засранец? Или как?

Стелла фыркнула и перекатилась лицом к стене.

— Временами на тебя находит. С каких это пор тебя стало заботить, что другие думают?

— Думается, не заботит. Слышала когда-нибудь про «заплати другому»?

— Нет, это что еще за чертовщина?

Он попробовал погладить ее по волосам левой рукой, но Стелла отдернула голову. Опять бесится. Все еще. Из-за того, что давным-давно миновало и прошло, из-за такой важности, как кто он есть и кем всегда был для нее.

— Новое движение.

— Что за движение?

Он лег на спину, положив левую руку под голову, и рассказал ей все, о чем сам узнал. Все, что ему паренек рассказал… до того, как выпер его из дому, даже не подумав подбросить на вокзал. Он даже рассказал, что поведал об этом паренек только для примера того, чего никак нельзя доверить сделать Сидни. Он сам не понял, почему, может, потому, что это была Стелла, а он как-никак, а все же скучал по ней, но он и то разъяснил, что паренек велел ему катиться подальше и никакого касательства к этому делу не иметь, что ему, сопляку этому, придется заново начать с кем-нибудь другим, с тем, кто может считаться заплатившим другому. Что он, эта мелочь тщедушная, не желает, чтоб даже отпечатки пальцев Сидни остались на его драгоценной живой передаточной цепи.

— У меня как-то вроде бы душа скисла.

— У тебя и души-то нет.

— Ну-ну.

— Это правда.

— Ты, стало быть, все ж считаешь меня засранцем.

— Ты вообще-то за каким чертом рассказал мне про это самое «заплати другому»? Ты почему эту дребедень все еще из головы не выкинул? Глупость какая-то! Прикинь, долго ли такое в Л-А продержится.

— Представляю себе.

— Ты на этот раз намерен детям денег оставить?

— Если сегодня какой-нибудь бизнес проверну.

Но единственный бизнес, который Сидни запланировал себе на этот день, состоял в том, чтобы снова драпануть из города. Он и без того слишком уж задержался.

Представления не имею, что произошло между Рубеном и мамой. Что-то, должно быть, и впрямь, странное. Потому как теперь всякий раз, когда я вижу Рубена, он говорит: «Так. Тревор. Как твоя мама?»

А потом говорит: «Так. Она когда-нибудь спрашивает обо мне?»

«Что спрашивает-то?» — я всегда думаю. Только обычно лучше в такие дела не ввязываться.

Потом я прихожу домой, и мама спрашивает: «Видел Рубена?» И я говорю, ну, да, я его всю дорогу вижу. А она говорит: «Ну. Он когда-нибудь говорит обо мне?»

Иногда хочется заорать на них обоих. Крикнуть хочется: «Да поговорите же друг с другом! Не так-то оно и трудно! Ребят, это ж не операцию на мозге делать».

Только взрослые бесятся, когда с ними так разговариваешь.

Ну, у меня такая система. Никогда не говорю ни ему, ни ей того, что им, и вправду, хотелось бы узнать. Тогда рано или поздно им придется переломить себя и поговорить друг с другом.

Иногда беспокоюсь: неужто и я такой же чудной стану из-за девчонки, когда вырасту. Тошнит, как подумаю об этом.

Глава семнадцатая. Арлин

Лоретта размешивала молоко в кофейной чашке, и тонкий звякающий звук ложечки действовал Арлин на нервы. У Лоретты опять сломалась ее кофеварка, а поскольку растворимый она никогда не жаловала, то с утра пить кофе заявилась к Арлин домой. У Арлин кофеварка не ломалась никогда, а потому она поневоле пришла к выводу, что свою Лоретта использует просто нещадно.

Арлин решила: когда она проживет в трезвости два года, как Лоретта, то не станет пить по двадцать две чашки кофе в день. Потом, осознав, как спесиво это звучит, мысленно изменила фразу: если когда-нибудь у нее случатся два года трезвости.

Все не так-то просто, как выглядит в наставлениях.

Обычно ей нравилось, когда Лоретта оказывалась рядом: и чем чаще, тем лучше, — но на прошлой неделе она совсем расклеилась, до того, что крестной своей не позвонила ни разу (мелочь, не прошедшая мимо внимания Бонни).