Тихая ночь

Подруги побежали назад к вокзалу и попали под ударную волну, которая прибила их к боковой стене. Звон бьющегося стекла, отскакивающий рикошетом от большого количества поверхностей, и грохот, с которым окна обрушивались на локомотивы, заполнял все акустическое пространство, отражаясь эхом и усиливаясь внутри тоннеля. Ошеломленные, Мими и Ева поползли обратно, к торцевой стене. Мерцающие вспышки теперь невозможно было разглядеть за раскаленными взрывами. Подруги цеплялись друг за друга, когда случайный осколок барабанил рикошетом по бокам тоннеля, а сполохи нарастали до тех пор, пока стало невозможно различить, где кончается один и начинается другой. Каждая серия бомб оставляла на теле города пылающий узор. Отдаленный взрыв мог предвещать, что ужас ослабит хватку или же, наоборот, вцепится сильнее, если бомбы будут играть в классики вокруг своей цели в темпе крещендо, каждую долю секунды приближаясь к пику, который сулил неизбежное прямое попадание. Волна давления сжимала органы, изводила внутреннее ухо, отключала способность прослеживать эффект Доплера в удаляющихся шагах взрывов.

В районе вокзала наступило затишье. Но в других частях города продолжался грохот и вой разрушения, и пульсирующие сполохи озаряли стробирующим светом обе стороны тоннеля. Женщины выпустили друг друга из отчаянной хватки, не в силах поверить, что остались невредимыми после града ударов. Пыльный воздух и пар, который, как они догадались, шел от котлов разбитых локомотивов, затруднял дыхание и смазывал расцветающие огненные вспышки в бесформенную сплошную молнию.

Ева и Мими снова направились к входу в вокзал, где занавеси тумана — исчадия паровозного дыма — то смыкались густыми клубами, то расступались, приоткрывая картину грандиозного разрушения. Через огромные дыры в крыше адское варево поднималось к небу, которое из черно-белого фотографического негатива перекрасилось в огненно-оранжевый тон, испещренный мириадами вспышек, загоравшихся теперь так часто, что возникал эффект окклюзии — свет перекрыл тьму.

На двух размозженных вагонах, изрыгавших пламя и дым, беспомощно растянулся локомотив. Его гудок заклинило на пронзительном вопле баньши^[76], который милосердно заглушал крики гибнущих под завалами и от огня или искалеченных и раненых, корчившихся под ногами у тех, кого сковал шок. Главный вход обвалился, и огонь и дым сочились по лестнице в подвалы. У стены виднелся холмик еще шевелившихся тел: один из вагонов снесло с рельсов и протащило по платформе, как дьявольский снегоочиститель, сметающий все на своем пути. Теперь он лежал на боку, истекая густым дымом. Отрезанная от Мими и Евы непреодолимой преградой, стояла девочка в школьном берете и с сумкой через плечо. Она смотрела на ошметки руки, болтавшиеся на хряще и артерии, которая заливала платформу фонтаном крови.

Женщины испуганно переглянулись. Бежать было некуда — оставалось лезть через стену на другом конце тоннеля. Но как? На нее не забраться без лестницы или чего-нибудь в этом роде. У стены лежал кусок искореженных рельсов, на одной полосе которых еще сохранился бетонный башмак. Не говоря ни слова — разговоры были бесполезны посреди какофонии, которой как будто пропиталась каждая клетка, — они потащили рельс к отвесной стене, задыхаясь в клубах дыма и пара, с трудом разбирая дорогу. Легкие бунтовали, Еву рвало, но женщины все-таки дотянули свою импровизированную лестницу до места назначения.

Мими полезла наверх, оступилась и почувствовала, как зазубренный край врезался в ногу. Всхлипывая и задыхаясь, она нащупала край стены и подтянулась к более чистому воздуху. Когда Ева затрепыхалась рядом, давясь и с бульканьем глотая воздух, Мими стошнило. Вдвоем, словно тряпичные куклы, они висели на стене. Чад лавинами сходил по их затылкам; истерзанные, измочаленные руки и волосы безвольно болтались. У женщин не было сил даже на то, чтобы открыть ослепшие, разъеденные дымом глаза, но сквозь плотно зажмуренные веки все равно можно было различить красные и желтые сполохи.

Разлепив наконец слезящиеся глаза, женщины обнаружили перед собой водную гладь, отражавшую длинные языки пожара, рев которого заполнял паузы между взрывами. Ударные волны вздымали ее к небу, и Мими с Евой окатывало ледяной водой. Ева прижалась губами к уху подруги в надежде быть услышанной сквозь грохот и звон, который, казалось, шел откуда-то из головы.

— Это пожарный бак. — Она закашлялась и отрыгнула, когда из тоннеля накатил очередной вал. — Давай останемся здесь. Оставайся здесь.

Она опустила голову, и ее грудь опять сдавил рвотный спазм.

В промежутках между ударами взрывных волн, когда Мими закрывала глаза и задерживала дыхание, она стала замечать ощутимый спад в количестве взрывов — но при этом соответствующее нарастание громкости и яркости пожара, гигантского пожара, который лавиной катился по палаточному лагерю с другой стороны бака. Фургоны, брезентовые чехлы которых загорались внезапно и сильно, как пучки спичек, за считанные секунды оголялись до ребер и железных звеньев. В следующий миг вспыхивали деревянные кузова и, с готовностью отдаваясь пламени, обрушивались вместе с погнутыми и покрученными каркасами. В одном из них, словно вдова, покорная обычаю сати^[77], показалась коленопреклоненная женщина с горящими волосами. Ее силуэт мелькнул и тут же скрылся в щупальцах погребального костра. Новый шквал из тоннеля упал перед ними будто занавес, затирая контуры дымом и сажей, оставляя серо-черные разводы на ткани света, которая теперь сделалась белой и оранжевой, пропитанной мощным лучистым жаром.

Мими приблизила губы к уху подруги, но из ее груди вырвались не слова, а кашель, да такой сильный, что ей казалось, будто ее рвет.

— Нужно прыгать отсюда. В воду. Держись за край.

Несмотря на печной жар воздуха, вода оставалась ужасно холодной. У подруг перехватило дыхание, и когда они инстинктивно открыли рты, чтобы глотнуть воздуха, их скрутило кашлем.

Нахлебавшись воды, тяжело дыша и отплевываясь, Ева и Мими поползли по периметру бака, отгораживаясь от прямого огня шестью дюймами бетона, которые оставались между поверхностью воды и верхом стены. Воздух, которым они дышали, теперь уже почти свободный от дыма, обжигал ноздри, как в перегретой сауне. Мощные потоки жара обжигали ладони, которыми подруги по очереди цеплялись за бетонную кромку. По мере того как пожар усиливался, рождая свирепые, раскаленные смерчи, подолгу оставаться на поверхности стало невозможно, и Мими с Евой приходилось прятать головы под воду.

Они скрывались в своем водяном убежище, пока пожар набивал брюхо, вонзался клыками в лагерь, живился горючими фургонами-палатками, ненадолго раскаляясь от них добела, а потом быстро дозревая до оранжевого зарева перегретого металла, гнущегося и оседающего среди деревьев, которые горели, как гигантские канделябры. Мими и Ева осторожно выглянули за край бака. Первым, что они увидели, было два тела — мать и ребенок, держащие друг друга за руки. Они лежали на земле, почерневшие с одного бока, в тлеющей одежде. Клубы черного дыма продолжали извергаться из тоннеля, а над крышей вокзала крутилась воронка из огня и чада. Повсюду — бесчисленные пожары: одни мерцали в окнах зданий, другие вскипали свирепыми белыми сполохами, освещая все вокруг. Воздух стал густым от вспышек. Искусственный ветер поворачивал то в одну, то в другую сторону без всякой системы, потом вдруг скручивался в торнадо и вертелся, словно одурманенная восточная танцовщица. Когда лагерь осел тлеющими углями, женщины прижались друг к другу. Каждый вздох причинял им боль в истерзанных дымом легких.

Первым сквозь рев и свист пожара прорвался крик Мими:

— Все? Бомбить больше не будут? Пожалуйста, скажи, что не будут!

Хотя воздух оставался горячим, как в печи, а сотни костров продолжали трещать и свистеть, взрывы прекратились. Ева, белокурые волосы которой потемнели от воды и обгорели в том месте, где обугленный осколок оставил дымящуюся рану, отерла мокрое лицо, откашлялась и собралась с мыслями.