Тихая ночь

— Райнхарт сказал, что ему нужно справить нужду, поэтому мы съехали с дороги и остановились у сарая. Он заковылял туда и скрылся за углом. Мы ждали, а он все не появлялся. Реммеры начали откровенно злиться, но тут послышался треск — как будто сломалась ветка. Я пошла узнать, что происходит, и наткнулась на Райнхарта. Он сидел на куче бревен, выпрямив спину и запрокинув голову. Его кровь и мозги стекали по стене сарая. Глаза были открыты. Куда он смотрел? Он выглядел изумленным. О чем он думал, когда нажимал на курок пистолета герра Вайсбадена? Я сохранила это оружие. Вот оно.

Мими опустила руку под кровать и достала длинную кожаную сумку. Порывшись в ней, она выудила небольшой малокалиберный пистолет со скромно украшенной рукоятью — дамский револьвер. Мими положила оружие на стеганое одеяло между собой и подругой и, подперев щеку ладонью, задумчиво посмотрела на него. Ева взяла ее за другую руку.

— В барабане осталось четыре пули. Может быть, одна для меня, если… нет… не волнуйся… не сейчас. Но, возможно, когда-нибудь. Если у меня не останется больше надежды. Как у Райнхарта. Когда не за что будет бороться. Это можно понять, правда? Всего один жуткий миг — а потом ничего. Но эта последняя доля секунды?.. О чем думают в прощальный миг бытия, когда треснувшим ногтем цепляются за существование? О чем думают, перед тем как угаснет последняя мысль? Эти вопросы преследовали меня. Я не могла отделаться от них в пути. Я нащупывала пистолет в сумке, даже поглаживала его. Мне стал нравиться контраст между холодным дулом и теплой деревянной рукоятью. Я вынимала оставшиеся пули и вертела в руках две пустые гильзы, представляя недостающие головки и то, где они теперь. Опасные мысли для беженца, замерзшего, грязного, истощенного и одинокого. Мне хотелось оплакивать Райнхарта — но я не могла. Так действуют холод и голод: они сковывают чувства, заставляют — позволяют — считать человека бременем, а не другом. Увидев, что сделал Райнхарт, Реммеры с трудом скрыли облегчение. Я не вправе их винить, но они стали мне противны. Впрочем, я сама себе была противна.

Мими взяла пистолет, аккуратно положила его в сумку и, встав с кровати, подошла к окну. Когда она открыла шторы, Ева выключила свет, чтобы избежать визита разгневанного уполномоченного по гражданской обороне и унизительного штрафа. Повозка молочника снова была нагружена бидонами, а лошади успокоились. Ночь стояла ясная. Лишь кое-где проплывали обрывки облаков, вливаясь в пелену Млечного Пути, который хорошо просматривался из темного города.

Мими повернулась, не закрывая штор.

— Мне ужасно недоставало Райнхарта. Мне и сейчас его недостает. Но мне гадко оттого, что я отчасти разделяла облегчение Реммеров. Я начала задаваться вопросом, дошли бы мы сюда, если бы тащили его за собой. Спустя время начинаешь так думать, когда неделями мучаешься от голода, холода и усталости. И страха. Райнхарт был прав: изнурение страхом хуже, чем один сокрушительный удар. Он высасывает моральные силы так же верно, как холод высасывает физические. И остается вина из-за того, что ты втайне желала ему… ты понимаешь… — Мими запнулась, все еще держась за штору. — Нужно проведать Реммеров. Я знаю, они в лагере с друзьями, но мне кажется, что я должна к ним зайти. Я втянула их во все это, не пожелав уехать раньше, и теперь чувствую ответственность за них. Пойдешь со мной? Знаю, уже поздно. Мы ненадолго; спустимся в парк и сразу обратно.

— Хорошо. Но мы вернемся сюда как можно скорее, договорились?

— Договорились.

К тому времени как они вышли на улицу, повозка молочника уже завернула за угол, оставив за собой слабый запах конского навоза. Подруги разглядели арочную крышу Хауптбанхофа — железнодорожного вокзала — и зашагали в ту сторону. Кое-где в дверных проемах, в щелях между мешками и чемоданами виднелись сгорбленные силуэты. Мими ожидала, что беженцев будет больше, и сказала об этом подруге.

— Их как можно скорее отправляют дальше, просто не давая им продовольственных карточек. Но большинство собираются у вокзала, в огромном лагере. Не волнуйся. Там найдется много выходцев из Силезии, с которыми можно поболтать о старых добрых временах.

И в самом деле, когда подруги завернули за угол, перед ними раскинулось море телег и палаток. Гул тысяч голосов сливался воедино, а дым костров, перемешанный с паром коллективного дыхания, схлестывался с холодным воздухом и расползался тонкой дымкой. Посреди хаоса бродили закутанные в шарфы и одеяла фигуры. Свинья, возникшая на пути у Мими и Евы, спряталась за повозку; сквозь общий шум прорвался скрипучий плач младенца.

Внезапно воздух прорезал металлический азан^[73] воздушной тревоги, заунывный, воющий. По площади словно в ускоренной перемотке засновали взад-вперед люди, палатки задрожали от скрытой в них паники. Два полицейских фургона съехались нос к носу и стали извергать мужчин в высоких черных касках. Сквозь настойчивый рев сирены прорвался бестелесный голос:

— Внимание, внимание! Удар с воздуха! Удар с воздуха! Идите к вокзалу. В подвале есть бомбоубежище. Внимание! Вражеские бомбардировщики сменили курс и приближаются к городу. Удар с воздуха. Идите в бомбоубежище. Удар с воздуха!

Мими посмотрела на Еву, пережившую уже не одну бомбежку. На небрежную беззаботность, с которой та встречала предыдущие сигналы тревоги, не было и намека; ее сменил бегающий, затравленный взгляд, судорожные попытки оценить ситуацию. Вой сирены сменился коротким затишьем, и из темноты отчетливо донесся монотонный рев авиадвигателей, а сама темнота вдруг засверкала белым. Вспышки магния сливались в изящный фейерверк и осыпались сотнями звезд, отбрасывая резкие тени и оставляя за собой хвосты радужных искр. Потухшие огни сменялись все новыми и новыми взрывами света, расцвечивая небо водопадами искрящейся красоты. Мими завороженно наблюдала за тем, как из белого сияния рождалось и скапливалось над рекой нечто еще более магнетическое.

Ева схватила Мими за руку и с силой потянула в сторону вокзала.

— Черт! Это «рождественские елки»^[74]. Побежали скорей!

11

Дрезден. Десять часов вечера, 13 февраля 1945 года

Фосфорический свет массовых вспышек обвел ярким контуром каждую стальную деталь в здании вокзала. Балки отбрасывали размытые тени на отраженное в стекле мерцание. Когда Мими и Ева пробегали под аркой входа, такое же зарево заливало центральный зал и платформы за ним, окрашивая клубы паровозного дыма в зловещие светотени, то затухая, то вспыхивая с новой трепещущей силой.

— Спускайся по лестнице — налево — быстрее!

Несмотря на хороший стартовый рывок, подруги достигли вершины лестницы, когда там уже скопилось целое море людей, которое с угрожающим напором силилось просочиться в узкую щель входа. В толчею вливались все новые и новые тела, тысячи ног отбивали барабанную дробь. Сквозь нее прорывались вопли. Первый взрыв прогремел в отдалении, но уничтожил всякую рациональность, и толпа, которой овладел дикий страх, еще сильнее врезалась в сдавленный перешеек лестницы. Раздалось три взрыва, один за другим, каскадом.

Ева схватила подругу за руку.

— Нет. Слишком поздно. Куда можно пойти? Куда? Куда?

Рыская взглядом по вокзалу, она прижала Мими к боковой стене, но их все равно чуть не снесла толпа, у которой теперь была только одна мысль — вернее, один инстинкт. Люди рвались в переполненную шахту лестницы, как лемминги в пропасть, и в этом не было никакой логики.

Ева и Мими почти одновременно заметили вход в тоннель. Арку венчал знак Verboten^[75], но с дальнего конца просачивался призрачный свет: хоть какое-то убежище, но что с другой стороны? Они побежали на свет, который еле-еле пробивался через какое-то препятствие, видимо, бетонную стену. Стена неплотно прилегала к концу тоннеля, но взрослый человек не смог бы протиснуться в зазор, а лезть наверх было слишком высоко. Сплошной бетон.