Люси Салливан выходит замуж

— Вот и хорошо, — улыбнулась я. — А теперь можно мне рассказать о моем новом молодом человеке?

— Да! — Шарлотта изнемогала от любопытства. — Начинай уже!

— Ну-у-у, — протянула я, — ему двадцать четыре года, он ирландец и он — супер! С чувством юмора и не такой, как все. То есть он не похож ни на одного…

— Правда? — переспросил Дэниел с удивлением в голосе. — А как же тот парень, Энтони, кажется, с которым ты встречалась?

— Гас ни капли не похож на Энтони.

— Но…

— Энтони был психом.

— Но…

— А Гас — не псих, — твердо заключила я.

— Ну, тогда что ты скажешь о том другом пьяном ирландце из твоих бывших? — продолжал Дэниел.

— Каком? — спросила я, начиная понемногу выходить из себя.

— Забыл, как его зовут. Мэтью? Малькольм?

— Малачи, — пришла ему на помощь Карен. Предательница.

— Точно. Малачи.

— У них с Гасом ничего общего! — воскликнула я. — Малачи всегда был пьян.

Дэниел ничего не сказал. Он лишь красноречиво поднял брови.

— Ладно! — взорвалась я. — Прошу прощения за твой «Гиннесс»! Но я возмещу твои расходы, не волнуйся. И вообще, с каких пор ты стал таким вредным и жадным?

— Я не…

— Почему ты так ведешь себя?

— Но…

— Разве ты не рад за меня?

— Да, но…

— Знаешь что, если тебе нечего мне сказать, то лучше помолчи!

— Извини.

В его голосе было столько раскаяния, что мне стало стыдно. Я дотянулась до него и погладила его по колену — примирительно. Я была ирландкой и, значит, не умела справляться с жарой и сильными чувствами.

— И ты меня извини, — пробормотала я.

— Может, ты все-таки выйдешь замуж, — предположила Шарлотта. — Этот Гас может оказаться тем человеком, которого тебе нагадала миссис Нолан.

— Может, — тихо кивнула я. Мне было неловко признаться в том, что я и сама на это надеялась.

— Знаешь, — виновато сказала Шарлотта, — сначала я думала, что твоим женихом будет Дэниел.

Я прыснула:

— Он! Да я к нему даже прикасаться не желаю — неизвестно, где он был.

Дэниел обиделся, а Карен разъярилась.

Я попыталась обратить все в шутку и дружески подмигнула Дэниелу:

— Шутка. Ты ведь понимаешь, о чем я? Зато моя мама была бы в восторге: она считает тебя идеальным зятем.

— Знаю, — вздохнул Дэниел. — Но ты права, я тебе не подхожу — слишком обыкновенный на твой вкус.

— В каком смысле?

— Ну, у меня есть работа, и я не прихожу на встречу с тобой пьяным, и я плачу за тебя, если мы идем куда-нибудь выпить или поесть, и я не испытываю творческих мук непризнанного художника.

— Заткнись, противный! — засмеялась я. — Тебя послушать, так можно решить, что все мои ухажеры — нахлебники, пьяницы и бездельники. А это не так.

— Тогда прошу прощения.

— Ладно.

— И все равно, — сказал он, — не думаю, что Конни очень обрадуется, когда познакомится с Гасом.

— Она с ним не познакомится, — отрезала я.

— Как это не познакомится? Ты ведь собираешься выйти за него замуж!

— Дэниел, прошу тебя, хватит! — взмолилась я. — Предполагалось, что все вы порадуетесь за меня!

— Ох, я нечаянно, Люси.

Я внимательно присмотрелась к Дэниелу. Он не выглядел очень виноватым. Но не успела я сделать ему соответствующий выговор, как он обратился к Шарлотте:

— Теперь ты должна рассказать нам о своем парне.

Шарлотта была только рада. Оказалось, что парня зовут Саймон, что он высокий, светловолосый, симпатичный, двадцати девяти лет, работает в рекламном бизнесе, водит шикарную машину, а на вечеринке не оставлял Шарлотту ни на секунду и обещал позвонить и пригласить ее на следующий день пообедать.

— И я знаю, что он позвонит, — закончила свой рассказ сияющая Шарлотта. — Почему-то я уверена, что у нас с ним все получится.

— Здорово! — искренне порадовалась я за нее и подвела итог дня. — Значит, сегодня вечер был удачен для каждой из нас.

После чего я вернулась в свою спальню и улеглась в кровать рядом с Гасом.

Глава двадцать третья

Гас по-прежнему сладко спал и по-прежнему выглядел ангельски. Но слова Дэниела огорчили меня — действительно, моей матери Гас не понравится. А точнее, она его возненавидит. Очарование вечера несколько потускнело. Удивительно, как мама может испортить все то хорошее, что у меня есть, — даже сама того не зная и на расстоянии.

Сколько себя помню, она всегда обладала этой способностью. Когда я была маленькой и папа приходил домой веселый, потому что он только что получил работу, или выиграл на скачках, или по другой причине, она всегда умудрялась испортить праздничное настроение. Папа заходил в кухню, сияя улыбкой, с пакетиком сладостей для нас и бутылкой в коричневой бумаге под мышкой. А мама, вместо того чтобы улыбнуться и спросить: «Что случилось, Джеймси? Что будем отмечать?», хмурилась и говорила что-то вроде: «О, Джеймси, ты же обещал, что это было в последний раз» или «О, Джеймси, опять ты за свое».

И хотя мне было всего шесть, восемь или десять лет, я чувствовала себя ужасно. Меня возмущала ее неблагодарность. Мне отчаянно хотелось показать папе, что я знаю, насколько отвратительно ведет себя мама, что я на его стороне. И не только потому, что сладости были редкими гостями в нашем доме. Я всем сердцем соглашалась с папой, когда он говорил: «Люси, твоя мать — унылая зануда».

Итак, когда папа садился за стол и наливал себе стакан бренди, я усаживалась рядом с ним, чтобы составить ему компанию, чтобы проявить солидарность, чтобы поддержать его радостный настрой — раз больше некому было это сделать.

Было здорово наблюдать за ним. Он пил, соблюдая некий порядок, в определенном ритме, и я находила в этом что-то успокаивающее.

Мама выражала свое неодобрение, стуча тарелками, звеня ложками, подметая пол и моя посуду. Время от времени папа пытался вовлечь ее в наше веселье. «Съешь конфетку, Конни», — говорил он.

По сложившемуся обычаю через некоторое время он доставал проигрыватель и пластинки со старыми ирландскими песнями. Он ставил их снова и снова, то молча слушал, то пел сам, а в перерывах кричал маме: «Ешь чертовы конфеты!»

Спустя еще некоторое время он обычно начинал плакать, но все равно продолжал петь хриплым то ли от слез, то ли от бренди голосом.

Я знала, что его сердце разрывается оттого, что прошли те старые добрые времена, о которых пелось в этих песнях, и мне становилось так его жалко, что я тоже начинала рыдать. А мама лишь ворчала: «Господи! Он ведь ни слова не понимает, о чем поет».

Я никогда не могла понять, чем она была так недовольна.

А папа говорил ей, несколько неотчетливо: «Это состояние души, моя дорогая, состояние души». Эта фраза мне была не очень понятна, но когда он добавлял: «Но тебе откуда об этом знать, ведь у тебя нет души!», я понимала, что он имел в виду. Мы с ним переглядывались и заговорщически подмигивали друг другу.

Так и проходили эти вечера: несъеденные конфеты, ритмичное подливание бренди, стук и звон посуды, пение и слезы. Когда бутылка пустела, моя мать говорила: «Ну все, сейчас начнется. Приготовьтесь к представлению». Папа поднимался со стула и направлялся к выходу из кухни. Иногда он не мог ровно идти. Точнее, почти никогда.

— Я возвращаюсь в Ирландию, — скучным голосом говорила мама.

— Я возвращаюсь в Ирландию! — выкрикивал папа, проглатывая отдельные звуки.

— Если я потороплюсь, то успею на почтовое судно, — говорила мама, все так же скучно.

— Если я потороплюсь, то успею на почтовое судно, — в свою очередь кричал папа. Порою у него начинали косить глаза, как будто он пытался разглядеть свой нос.

— Дурак я был, что приехал сюда, — вполголоса подсказывала мама.

— Какой же я был идиот, что приехал сюда, — кричал папа.

— Ого, значит, на этот раз «идиот»? — довольно равнодушно замечала мама. — Мне больше нравилось «дурак», но немного разнообразия не помешает.