Фиеста в Кала Фуэрте

Джордж подвигал головой, ожидая первого удара заслуженной кары. Ничего не произошло. Обрадовавшись, он протер глаза и — о чудо! — никаких болезненных ощущений... Отбросив бело-красное одеяло, медленно сел. Он чувствовал себя совершенно нормально, больше того — прекрасно: свежим, бодрым и полным сил.

Собрав разбросанную одежду, он принял душ и побрился. Пока соскребал щетину, в голове всплыла вчерашняя мелодия, на этот раз уже со словами, и Джордж с опозданием понял, почему его свист так раздражал Франсис.

Я привык к ее лицу

С него начинается день...

— Эй, — сказал Джордж своему дурацкому отражению, — ты становишься сентиментален. Тем не менее, одевшись, он включил свой старенький проигрыватель и поставил пластинку Фрэнка Синатры, предварительно стерев с нее пыль.

Хуанита заканчивала драить террасу; услышав музыку, она отложила щетку и вошла в дом, оставляя на кафельном полу мокрые следы.

— Сеньор, — сказала она.

— Хуанита! Buenos dias.

— Вы хорошо спали?

— Пожалуй, чересчур хорошо.

Я привык к мелодии,

Которую она мурлычет целый день.

— Где сеньорита?

— Загорает. На вашей яхте.

— Как она туда попала?

— Взяла маленькую лодку.

Джордж удивленно поднял брови.

— Что ж, если ей так захотелось... Кофе есть?

— Сейчас приготовлю.

Хуанита опустила в колодец ведро, а Джордж понял, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы выкурить сигарету. Найдя одну, он закурил, а затем неуверенно сказал:

— Послушай, Хуанита...

— Si, señor.

— Американка, которая сегодня ночевала в гостинице...

— No, señor.

Джордж нахмурился.

— Что ты хочешь этим сказать?

Хуанита в кухне ставила на плиту чайник.

— Она там не ночевала, сеньор. Уехала ночью в Сан-Антонио. В гостиницу даже не зашла. Розита сказала Томеу, а Томеу сказал Марии, а...

— Знаю: Мария сказала тебе.

Это известие принесло постыдное чувство облегчения, хотя, представив себе, как Франсис ночью с убийственной скоростью мчалась в Сан-Антонио, Джордж невольно вздрогнул. Ему хотелось надеяться, что ничего не случилось, что она не попала в катастрофу, не лежит до сих пор в перевернувшемся автомобиле где-нибудь в канаве.

Джордж озабоченно почесал в затылке и вышел на террасу поискать вторую причину своей головной боли. Взяв бинокль, он направил его на «Эклипс», но увидел только безмятежно покачивающуюся возле ее кормы шлюпку. Селины нигде не было.

День, между тем, выдался прекрасный. Такой же солнечный, как накануне, но более прохладный, и море у выхода из гавани было спокойным. Верхушки пиний шелестели, колышимые бризом; невысокие волны мягко накатывали на дощатый настил под террасой. Джорджа радовало решительно все. Голубое небо, голубое море, «Эклипс», легонько подрагивающая на якорной цепи, белая терраса, красная герань, все милое и родное. И еще это волшебное, свежее утро! Пёрл сидела у самой воды и лакомилась найденной на берегу рыбьей требухой; Франсис укатила обратно в Сан-Антонио; Хуанита варила для него кофе. Джордж не помнил, когда чувствовал себя так замечательно, таким уверенным и полным надежд. Казалось, он много месяцев провел в понуром ожидании надвигающейся бури, а теперь буря осталась позади, тяжесть свалилась с души, и наконец-то можно будет вздохнуть свободно.

Джордж, правда, сказал себе, что он подлец, что сейчас бы надо извиваться в пароксизме ненависти к своей персоне и мучиться от угрызений совести, однако ему было слишком хорошо, чтобы прислушиваться к доводам рассудка. Все это время он стоял, нагнувшись и упершись руками в балюстраду, а теперь выпрямился и увидел, что измазал руки штукатуркой. Хотел автоматически вытереть их о джинсы, но задумался, глядя на отпечатки ладоней на побеленной ограде — отчетливые отпечатки с тоненькой сеточкой линий. Его собственной, уникальной — как уникальна была его жизнь, и все, что он делал, и что делает сейчас.

Гордиться ему, честно говоря, особенно было нечем. За долгие годы он обидел и оскорбил слишком много людей, а прошлая ночь в этом смысле оказалась рекордной, и вспоминать это было невыносимо. Тем не менее ничто не могло испортить его приподнятое настроение.

Я привык к ее лицу...

Пластинка кончилась, и Джордж вошел в дом, чтобы ее перевернуть. Закрыв крышку проигрывателя, он позвал:

— Хуанита!

Она размешивала кофе в кофейнике.

— Señor?

— Хуанита, ты знала, что Пепе, муж Марии, вчера возил сеньориту в аэропорт?

— Si, señor, — ответила Хуанита, не поднимая головы.

— Он тебе сказал, что привез сеньориту обратно?

— Si, señor. Вся деревня об этом знает.

Джордж вздохнул, но расспросов не прекратил.

— А Пепе говорил, что сеньорита потеряла паспорт?

— Он не знал, что она его потеряла. Просто паспорта у нее не было.

— Но она разговаривала с гвардейцами в аэропорту?

— Не знаю. — Хуанита налила кипяток в кофейник.

— Хуанита... — Поскольку Хуанита не повернулась, Джордж положил руку ей на плечо и, когда она на него посмотрела, к своему изумлению, увидел, что ее темные глаза сверкают от смеха. — Хуанита... сеньорита не моя дочь.

— No, señor, — серьезно подтвердила Хуанита.

— Только не говори, что ты это знала.

Хуанита пожала плечами.

— Пепе считает, что она вела себя не как ваша дочь.

— А как?

— Она была ужасно расстроена.

— Хуанита, она мне не дочь, а племянница.

— Si, señor.

— Скажи об этом Марии, ладно? А Мария пускай скажет Томеу, а Томеу — Розите, а Розита — Рудольфо... — Оба рассмеялись. — Я не вру, Хуанита. Но это и не совсем правда.

— Не беспокойтесь, сеньор. Дочка, племянница... — Хуанита пожала плечами, словно этот предмет не заслуживал обсуждения. — Главное, что сеньор — друг Кала Фуэрте. Все остальное неважно.

Такое красноречие было несвойственно Хуаните, и Джордж так растрогался, что готов был ее расцеловать, но побоялся смутить и поспешно сказал, что умирает с голоду. В одиночестве ему сидеть не хотелось, поэтому он пошел к Хуаните на кухню и заглянул в хлебницу, рассчитывая найти какую-нибудь горбушку, которую можно намазать маслом и абрикосовым джемом.

В хлебнице, как обычно, полно было хлеба, в основном уже зачерствевшего.

— Безобразие, — укоризненно сказал Джордж. — Гляди: хлеб уже позеленел. — И в доказательство перевернул хлебницу вверх дном; куски посыпались на пол. После того, как выпала последняя заплесневелая корка, на пол спланировал лист белой бумаги, который Хуанита постелила на дно, а за ним — тоненькая темно-синяя книжечка.

Она упала между Джорджем и Хуанитой, и оба недоуменно уставились друг на друга, готовые обменяться взаимными обвинениями.

— Что это?

Джордж поднял книжечку, повертел в руках.

— Это паспорт. Британский паспорт.

— Чей?

— Я думаю, сеньориты.

Джордж решил начать не с начала, а с того момента, когда «Эклипс» вошла в гавань Делоса. Потом можно будет вернуться назад и показать — в нескольких беглых зарисовках, — как родилась идея путешествия, как строились планы. Писчая бумага была плотной и приятно гладкой на ощупь, машинка работала безупречно. Селина еще не вернулась с купанья, а Хуанита стирала в своей прачечной, безжалостно намыливая простыни Джорджа огромным куском мыла и напевая какую-то местную душещипательную песенку; поэтому, когда в дверь постучали, он ничего не услышал.

Стук был очень деликатный, и тарахтенье пишущей машинки его заглушило. Минуту спустя дверь приоткрылась; Джордж краем глаза это заметил и повернул голову, не отрывая пальцев от клавиатуры.

В дверях стоял высокий и очень красивый молодой человек. На нем был строгий темный костюм, белая рубашка с крахмальным воротничком, галстук; выглядел незнакомец чертовски самоуверенным и спокойным.