Как никогда. Одинокая женщина желает...

– Валя, ты же понимаешь, что не в мыши дело, — терпеливо вздохнула Маргарита Сергеевна: ей явно хотелось помириться.

– Ах, оказывается, не в мыши?! Ну в чем, в чем, давай объясни мне, идиоту! — Ему даже самому понравилось, как саркастически это прозвучало, ведь понятно же, что он не идиот и в разъяснениях не нуждается. — Права человека вы защищаете, да? Прецедент создаете? Вы этой бабке мышь купили в зоомагазине за три дня до ссоры, а может, и вовсе никакой мыши не было, а теперь выделываетесь тут, мешаете работать! Если вы всю работу суда парализуете, вам еще больше денежек пришлют, так ведь? Вы же пятая колонна!

– Ты правда считаешь, что мы отвлекаем вас от решения важных государственных задач? — совершенно серьезно переспросила Маргарита. — Ты пойми, пожалуйста: человек — любой, даже самый маленький и незаметный, — имеет право отстаивать свои права, в том числе и в суде. По любому поводу. И даже спорить с государством, потому что он это государство содержит на свои деньги. И суд, кстати, тоже. Вот мы и стараемся напоминать вам, судьям, что вы не всегда должны считать себя инструментом того государства, которое мы имеем право победить в суде. У нас раздел такой есть на сайте — «Большие победы маленьких людей». Мы и про это дело расскажем. Не читал?

Онемев от такой наглости, «инструмент государства» Валентин Литвиненко несколько секунд хватал ртом холодный воздух, не издавая ни звука. Маргарита Сергеевна смотрела на него с внимательным сочувствием, как будто надеясь, что вот он сейчас продышится — и вполне проникнется ее аргументами. Рукой, затянутой в тонкую светлую, в тон шубке, перчатку, она отвела от лица прядь волос, отряхнув снежинки, и вопросительно улыбнулась ему. Порция свежего воздуха пошла Валентину Рудольфовичу на пользу. И он решил не продолжать дискуссию с этой наглой бабой, которая смеет устраивать ему тут политинформацию. Она думает, что если у нее «мерс», счет в заграничном банке, роскошная шубка, волосы по плечам и декольте… нет, стоп, это из другой оперы. Ему нет никакого дела до ее декольте, раз уж у нее нет никакого понятия о деловой одежде.

– Ты вот что… — старательно изображая равнодушие, произнес Литвиненко, заранее предвкушая эффект, который произведут его слова. — Ты же меня не для этого тут дожидалась, чтобы про государство тут объяснять, правда? Ты про Иринин день рождения уточнить хотела?

– Ну конечно, — опять улыбнулась Маргарита, но уже не вопросительно, а с облегчением (как это женщины умеют так улыбаться — с разными выражениями?). — Я же завтра собиралась…

– Так вот, насчет завтра. Чтобы ноги твоей больше не было в нашем доме, поняла? Я много лет терпел вашу более чем сомнительную дружбу, но сегодня мое терпение лопнуло! Знаешь, я твоему, прости господи, супругу чуть пепельницей в лоб не заехал, едва удержался. Мне бы общественность спасибо сказала. Привет дохлой мыши!

И, страшно довольный собой, он уселся в «фиат», легко прихлопнул дверцу и мягко тронулся с места, оставив Маргариту поддерживать сползавшую с лица улыбку. Впрочем, может и не поддерживать. Притормозив у светофора, он обернулся и даже немного расстроился: вопреки его ожиданиям, госпожа Мамай не осталась стоять, как громом пораженная его убийственно-справедливым вердиктом, а спокойно уселась в свою машину и отправилась следом за ним, поскольку на улице Бажова движение было односторонним. От светофора она ушла вперед, несмотря на все предпринятые им усилия, — все же, как ни крути, навороченный «мерседес» приемистее простенького «Фиата». Досадно, конечно, но последнее слово все равно осталось за ним.

Если бы Валентин Рудольфович знал, какими катастрофическими последствиями обернется для него эта ссора с подругой жены, он затолкал бы все слова себе обратно в глотку и лично оформил бы разноцветными фломастерами красивую пригласительную открытку многоуважаемой Маргарите Сергеевне Мамай на день рождения свой супруги. А вот на этом перекрестке повернул бы направо и через четверть часа был бы уже дома, съел бы свой любимый помидорный салат и макароны с сыром (непременно пармезан!) и под бормотанье телевизора сладко задремал бы — с чистой совестью, сытым желудком и приятным чувством выполненного долга, но…

Но, как справедливо заметил классик, нам не дано предугадать, как именно наше слово отзовется. И пока слова, произнесенные Валентином Рудольфовичем, мало-помалу начали проделывать свою разрушительную работу, он, ни о чем не подозревая, нашел по радио приятную мелодию, перестроился в левый ряд и поехал прямо.

«Без! Женщин! Жить нельз-зя на све-ете, нет!» — радовался радиоприемник, и мысли Валентина Рудольфовича наконец-то потекли в более приятном направлении. Ехать предстояло далеко — Туся жила на окраине, на Химмаше, и с учетом пробок дорога могла занять час. А за рулем думалось как-то особенно хорошо и расслабленно. Вот интересно: могла бы Марго быть его любовницей? Или женой? Нет, все-таки лучше любовницей. Ведь когда-то они вместе учились в юридическом, правда, он на пятом, а она — на втором курсе, но у них была одна компания в общежитии, и он сразу выделил ее среди прочих девчонок. То есть конечно же это он жил в общаге, а Рита приходила в гости к однокурсникам на праздники и дни рождения. Ритка была хорошенькая и не дура, училась на повышенную стипендию, и никто из общежитских парней не мог похвастаться тем, что пользуется ее благосклонностью. А у середнячка Вали Литвиненко тем более не было ничего такого, что тогда выделило бы его из прочей серой массы, и он любовался Ритой издали, довольствуясь совместным танцем или одной тарелкой жареной картошки на двоих, потому что по тарелке на каждого мыть было в облом. Год спустя, получив диплом, он женился на ее подруге Ирине, которая училась в Институте народного хозяйства на экономиста и часто бывала вместе с Ритой в их компании, а Рита вскоре вышла замуж за какого-то коммерсанта, и он потерял ее из виду.

Потом, когда дочь немного подросла и жена опять стала общаться с подругами, Рита Мамай снова появилась в их доме, и Валентин неподдельно удивился тому, как она расцвела и какой победительно-красивой стала. Из хорошенькой девочки, каких множество, она превратилась в роскошную женщину — из тех, что наделены редким талантом обращать возраст себе на пользу и в сорок с хвостиком сводят с ума гораздо большее количество мужчин, чем в глупые двадцать пять, о которых все прочие дамы безосновательно тоскуют. И поэтому Валентину опять ничего не светило: да, он был хорошим судьей, написал кандидатскую, через пару лет защитит докторскую, вот-вот его сделают председателем или заберут в областной, но Марго («королева Марго», так он ее называл в беседах с собой) опять слишком шикарна для него, и с этим ничего не поделаешь. Кроме того, имея статус подруги жены, она не позволяла себе даже намека на кокетство — только изредка на иронию, впрочем вполне дружескую и доброжелательную. А с тех пор как Марго стала заниматься вопросами этого проклятого «Правого дела» — и, надо сказать, успешно заниматься, потому что оказалась не только толковым адвокатом, но и на редкость энергичным бизнесменом, — судья Литвиненко, заботясь о своей карьере и репутации, старался общаться с ней как можно меньше и тщательно следил за тем, чтобы Марго случайно не оказалась в кругу его знакомых и коллег. Жена всегда с пониманием относилась к его требованиям, поскольку дело касалось работы, и Марго бывала у них нечасто, как правило в отсутствие Валентина Рудольфовича. Редким исключением бывали выезды летом на дачу и день рождения жены, когда она приглашала только своих подруг.

Прервавшись в своих размышлениях, Валентин Рудольфович притормозил возле ювелирного магазина, где выбрал две симпатичных вещички: для жены продавщица посоветовала брошь — рябиновую веточку с ягодами из кораллов, а для девятнадцатилетней дочери — прелестные сережки в виде бабочек. Конечно, это не Юлькин стиль, она предпочла бы получить в подарок этот… как его… тьфу, короче, бриллиант в пуп, но он сказал, что это — через его труп. Ничего, глядишь, когда и наденет приличную вещь. Подумав о дочери, Валентин Рудольфович привычно расстроился. Но так же привычно взял себя в руки — кой черт расстраиваться, если сделать все равно ничего нельзя, а думать — себе дороже? И даже заговорщицки подмигнул продавщице, когда она имела нахальство поинтересоваться, для кого это он покупает третью вещь. Но на этот раз Валентин Рудольфович в ее советах не нуждался, поэтому и удовлетворять праздное любопытство не стал. Туся равнодушна к серьгами и прочим дамским бирюлькам, но любит золотые браслеты и надевает их по нескольку штук сразу. Руки у нее красивые, тонкие, всегда загорелые, с длинными ногтями, и браслеты, то стекающие к локтю, то падающие к запястью, очень ей шли, и он всегда любовался ее руками. Рассовав бархатные футлярчики по карманам, он еще раз улыбнулся развеселившейся продавщице и вернулся в уже успевшую остыть машину.