Западня, или Исповедь девственницы

Санек, конечно, согласился — ничего, завтра похмелится и возьмется за работу как новенький.

Папаня распивал спиртное в номерах, а Катька сидела одна ни жива ни мертва, боялась каждого шороха за стеной, а шорохов там была уйма. И голоса, и в дверь стучали — Инна эта, что-то кричала Лизка, патлатая девка. Она Катьке — непонятно было — понравилась ли? Вроде нет, а вроде — да. Захотелось вдруг Катьке стать такой же, как она, эта Лизка, — худючей, вертячей, разговаривать с капризами, гордо. И чтоб патлы такие были. Катька тихонько подошла к зеркалу и увидела там девку, довольно плотную, с маленькими глазами, курносым носом, толстыми щеками и какого-то непонятного цвета волосами.

Разве может такая понравиться братику?.. Катька обкапала кофту слезами и пошла на место сидеть, ждать отца. А его все не было. Она и свет не зажигала…

Тут в дверь тихо заскребли, Катька подумала, что пьяный отец, и спросила:

— Папанька, ты?

— Я, — прохрипело за дверью.

Катька споро вскочила и откинула крючок; за дверью в накинутом полушубке стояла патлатая Лизка и смеялась:

— Здорово я тебя надула? Я видела, как твой отец ушел и еще не вернулся. У нас уже поужинали и в лото играют, я сказала, что спать пойду, а сама — сюда. Здорово, да?

Катька онемела: отец узнает — мало ей не будет. Он же сказал: «Никого не пускать!» — а она…

Лизка почувствовала ее неуверенность и змейкой проскользнула в комнату. Огляделась и сказала:

— А здесь вполне ничего! Давай включим газ. Я кофе принесла и еще кое-чего, — она выхватила из кармана бутылку темного стекла и сказала хвастливо: — «Кьянти», я его очень люблю, а мать вечно прячет, но забывает, где, а я знаю и беру, когда надо. Она все равно на отца подумает. А ты чего как больная? — Все это Лизка выпалила скороговоркой, успев за это время зажечь газ от зажигалки, включить электропечь, кинуть на стол пачку заграничных сигарет и поставить темную бутылочку, вытащив из кармана еще два огромных яблока.

Катька как завороженная смотрела на Лизку, она не успевала даже о чем-либо подумать — такая та была скорая. Лизка подтащила кресло к столу, уселась в него, положив ноги на край стола, и снисходительно предложила:

— Садись, чего стоишь, как чучело огородное. А то я тебя так и прозову — чучело! — И она громко захохотала. Катька не посмела ослушаться патлатой и присела, у них в доме никогда не говорили «садись», а всегда — «присаживайся», потому что папка шутковал: «Садятся в КПЗ, а в дому присаживаются».

А патлатая приказывала:

— Давай малость тяпнем и поговорим. — Налила рюмки, Катька поняла, что «тяпнуть» — это выпить, и выпила, без удовольствия — кисло и противно!

Лизка же болтала, как нанятая:

— Я сразу поняла, что твой папаша за водкой пошел, но куда пропал? Знакомые у вас тут, что ли?

Катька закручинилась. Девка эта, Лизка, непонятная, и говорит все с вывертом, Катьке ее не догнать. Молчать, выходит, тоже нельзя, а что говорить? И папка не идет! У Лерки этой пьет, наверное…

Лизка этот испуг приметила:

— Ладно, не боись, дурочка, ничего я тебе не сделаю. — Помолчала и добавила: — Пока. Вы откуда приехали, я забыла?..

Катька знала, как надо отвечать, но слово, название, вылетело у нее из головы — из-за вина, Лизки этой, страха… и она молчала. Тогда Лизка сказала:

— Ладно, я знаю — из Костромы, — и уставилась на Катьку, как змей. Катьке подумалось, вроде бы не из Костромы, но что не из Супонево, она знала точно. Раз эта окаянная Лизка говорит, значит, так оно и есть.

И Катька мотнула молча — опять же! — головой.

Лизка прямо покатилась от хохота:

— Ой, — орала она, — ой! Не знаешь, откуда, не знаешь! Врете вы все! Я это сразу про вас с папашкой поняла! Брехаловка!

И тут Катька, не выдержав, заревела, зарыдала, завыла, как она умела, из-за того, что обвела ее вокруг пальца эта девка и что она и впрямь не помнит, откуда они приехали, и главное — папаня отправит ее в Супонево и не даст посмотреть на братика.

Лизка опешила от этого утробного горестного воя. Она подошла к Катьке, дернула за рукав:

— Слушай, ты, придурочная, чего ревешь? Да наплевать мне, откуда вы приехали! Я просто так, для развлечения! Скучно…

Но Катька уже приходила в себя, то есть, конечно, не приходила, но старалась изо всех сил прекратить рев — боялась отца и Лерки. Но пуще — Лизки, та просто загоняла Катьку в угол, и она не могла понять, что и как ей делать, что и как отвечать.

Что было бы дальше, неизвестно, но из сада раздался зов Инны:

— Ли-иза! — В ночи он был особенно отчетлив и странен…

А Лизка подхватилась, прошептала быстро:

— Я скажу, что у вас была, ты и твой отец — дома, ага? — и убежала, оставив на столе и бутылку, и сигареты, и зажигалку. У Катьки не было сил после этого гостеванья, но она все же стащилась со стула, спрятала бутылку и остальное себе под матрац, в раскладушку, которую уже приготовила ко сну.

Вскоре пришел отец — вдугаря. Еле вошел в дверь и повалился на тахту не раздеваясь. Катька умирала от ужаса — их завтра же прогонят! Ладно — прогонят, век бы тут всех не видать! Но братик!

И Катьке впору снова начать было реветь, но она сдержалась. Страшно. Мамка далеко, в Супонево, где все привычно и понятно, а они здесь…

Вздохнув, она посмотрела на пьяного отца — ну зачем он так? Ведь увидят завтра, что он с похмела… Болела душой за отца Катька.

С утра уже Санек по приказу хозяйки валил засохшую сосну, рубил, пилил с Катюхой, колол — для печки немецкой на кухне нужны были дрова. Алиса, конечно, заметила, что он с похмелья, но ничего не сказала, а нагрузила его, как могла, верно решив, что если он все сделает, то ей заботы мало — будет он пить по вечерам или нет. Лишь бы с утра работал.

А Санек, матерясь и проклиная всех на свете, а пуще Марью и Лерку и, конечно, Алису, работал до черных кошмариков в глазах, и когда их с Катюхой (которая мыла полы в другом доме для гостей) позвали обедать, то Санек сказал, что Катюха обед сготовила и они будут есть там.

Хотя Катюха никакого обеда не готовила, естественно, но сварили картошку, заправили тушенкой и поели, потом еще налупились хлеба с колбасой от пуза. Там и не поешь ведь в радость.

После еды Санек завалился на тахту, поставил рядом на пол бутылку, банку с шпротами и чувствовал себя на седьмом небе: пей — не хочу, никто слова не скажет. Впереди — огроменные бабки. Сейчас у него свой дом, хоть на полу валяйся. Век бы так жить! А может, еще и будет такое?.. И тут Катька прервала его сладкие мечты:

— Папк, — сказала она шепотом, — а чего ты братика вовсе не любишь?

Санек обозлился — вот дался он! Вечно встрянет не в склад.

Он сел на тахте, налил стаканчик, выпил, крякнул, закусил и наставительно ответил:

— А чего мне его любить? Ты сама-то сообрази! Я его не видел никогда! И знать не знаю, и знать не хочу. — Он покачал головой. — Ну, дуб мореный, ну, дура выросла! Откудова ей, этой лю-юбви, как ты говоришь, взяться? С какого дерева спрыгнуть? — Он внимательно посмотрел на Катьку — та сидела, опустив голову, сжав руки на коленях, — ни дать ни взять монашка! Неуж из его пьянок такая получилась? Да врут те врачи! Просто трехнутая — бывают же такие, вот теперь на его голову такая взялась!

Катька сказала:

— Так ты только из-за денег с ним видаться хочешь? Значит, мы тут только из-за денег? — и Катька взглянула на него вдруг ставшими большими глазами, полными слез.

«Тьфу ты, зараза! — подумал Санек. — Ведь реветь начнет. Этого не хватало!» И Санек стал выкручиваться, как умел, трудно ему было, и хмель уже все застлал своим теплым одеялом.

— Да ты, Катька, перестань. Чего ты? Это я счас так, а увижу — все и всколыхнется, сын ведь… Мать у него — баба поганая! Ты ее стерегись! Она сюда приедет, из-за границы, вся из себя! Она что хошь сделает! Всегда такая была… Может, и Сандрик в нее пошел? И его стерегись, Катюх… — Вдруг пришла ему в голову мысль, что Катька ничего не знает, не понимает и сдуру может к этому Сандрику кинуться как к родному, она ведь простая — проще некуда! И он наказал строго: — Без меня к нему не подходи. Поняла? Я вот с ним переговорю, тогда… Поняла, Катюха? — Она вроде бы кивнула.