Тени утренней росы

— Ты?.. Элена, но…

Я поймала на себе его испытующий, недоверчивый взгляд и в ярости топнула ногой.

— Что «но»? Что «но»?

— Дорога.

— Да пошел ты! Вставай! Нет, лежи… Я выведу машину из гаража и приду за тобой. Что нужно взять? Воду?.. Подушку?.. Полотенце?.. Скажи заранее, что может случиться, чтобы я знала, что делать.

И вот моя красотка «пиканто» мчится на всех парах по дороге на Спили, рассекая огнями дивную критскую ночь. Мне страшно. Мне страшно так, что я не в состоянии думать. То есть вообще ни о чем. Я просто поворачиваю руль, переключаю передачи, смотрю прямо перед собой и изредка — в зеркало заднего вида. От Рефимно до Армени — десять километров… от Армени до Агиос-Василиос — еще десять…

Лежащий на заднем сиденье Нейл с каждой минутой становится все призрачнее, все слабее и наконец проваливается в тяжкое забытье, предваряющее, как мне кажется, окончательный исход души из тела.

Незаметно для себя я начинаю шептать:

— Господи Вседержитель… Боже бесплотных сил и всякой плоти… в вышних живущий и смиренных милующий…

Этот тонкий, дрожащий голос мне больше не принадлежит. Я не узнаю его. Я не считаю его своим.

— Сам, Бессмертный Царь… прими ныне от нас, на множество Твоих щедрот дерзающих… моления наши, от скверных уст Тебе приносимые…

Слабое шевеление позади меня свидетельствует о том, что он еще жив. Должен быть жив. Как же иначе? Человек, находящийся при смерти, ведет себя несколько иначе. Соблюдает постельный режим, следует рекомендациям лечащего врача, регулярно проходит обследования в стационаре. Этот же парень смакует каждый прожитый день, пьет из чаши большими глотками.

— …и прости нам прегрешения наши, делом, и словом, и мыслию, ведением или неведением согрешенные нами… и очисти нас от всякой скверны плоти и духа…

Мы въезжаем в ущелье Коцифи. Сухие сощуренные глаза, холодные руки на руле — это я. Больше ничего нет. Страх поселился в каждой клеточке моего тела, и, разъединив тело и сознание, я перестала чувствовать этот страх. Передо мной мелькает серая лента дороги, освещенной фарами, да еще, на крутых поворотах, крупная движущаяся тень, напоминающая силуэт мотоциклиста, идущего на большой скорости.

— …прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю… Нейл, как ты? Скажи что-нибудь.

Забывшись, я говорю с ним по-русски.

— Продолжай, — отвечает он еле слышно.

— Держись. Мы проезжаем Селию.

— Я знаю. Он знает?..

Мы мчимся во мраке — истеричная женщина и полуживой мужчина — словно две обезьянки в космическом челноке. Необозримые пространства Вселенной… холодное мерцание звезд…

— Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен… щит и ограждение — истина Его… не убоишься ужасов в ночи… стрелы, летящей днем… язвы, ходящей во мраке… заразы, опустошающей в полдень…

Расслабился и дал себя уговорить. Остался у меня на ночь. Но ведь не в первый же раз! До этого все было нормально. И вроде не так много выпили накануне…

— Като-Родакино. Пожалуйста, Нейл.

— Да.

— …ибо ты сказал: «Господь — упование мое»… Всевышнего избрал ты прибежищем твоим… не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему… ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих…

Уж не знаю как, но я нашла этот дом. Ни разу не сбилась с пути.

— Все, приехали. Нейл, ты меня слышишь? Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Я выскочила из машины, даже не захлопнув толком дверцу, и устремилась к калитке. Бегом пересекла двор, заколотила в дверь, крича как полоумная:

— Костас! Ифигения! На помощь! Помогите! Это Елена! Вы меня помните? Я Елена! У меня в машине Нейл, ему плохо! Помогите!..

Я продолжала выкрикивать одни и те же слова даже после того, как они проснулись и повыскакивали на улицу, кто в чем.

Нейл не подавал признаков жизни. Костас вынес его на руках. Не могу передать, до чего это ужасно — видеть, как один мужчина несет на руках другого. В особенности если этот другой вам дороже всех сокровищ, земных и небесных.

Ифигения набросила мне на плечи шерстяную шаль, обняла меня и, что-то приговаривая, повела в дом. Тут только до меня дошло, что кричала я по-русски.

В чай, которым напоила меня хозяйка, наверняка добавили что-то успокоительное. Какие-то приятно одурманивающие травы. Пригревшись под толстым шерстяным одеялом в маленькой комнатке на втором этаже, я перебираю в памяти все значительные и незначительные события последних дней, пробую заново проанализировать их и еще острее ощущаю собственную беспомощность.

У Нейла большие проблемы — это единственное, что можно сказать наверняка. Налицо зависимость от каких-то лекарственных препаратов. Но каких?..

Руины Феста. И эти его слова: «Сия энергия и небесная сила может быть освобождена от оков плоти не противоположностью своею, но своим подобием».

От оков плоти.

Некая метафизическая сущность, natura abscondita.

Освободиться от оков плоти.

Убежденная в том, что на мою голову тоже нельзя положиться (сны, голоса и так далее), я ничего не сказала ему о своем выбросе в зазеркалье во время стычки с американцами. От жары и от страха еще не так может переколбасить. Но, возвращаясь к этому после ночной гонки по маршруту Рефимно — Сфакья, я не могу избавиться от подозрений, что дело не только в моей голове.

Простой ирландский парень, чьи экстремистские замашки парадоксальным образом сочетаются с непреодолимым сексуальным обаянием и мудростью посвященного. Чья мать умерла слишком рано. Чей отец неизвестен.

Тристан, сам того не осознавая, вернулся домой, хотя и думал, что находится на чужбине…

Страшные вопросы, которые я задаю самой себе, требуют ответов, возможно не менее страшных.

Если он и нервничал, выслушивая угрозы в свой адрес, внешне это никак не проявлялось. Сами американцы психовали гораздо больше, не говоря уж обо мне. Он же вел себя так, будто был уверен в собственной безопасности.

Я сказала ему об этом вечером того же дня.

— Ты действительно ничего не боишься или в совершенстве владеешь собой?

Он посмотрел на меня с удивлением.

— А чего мне следовало бояться?

— Так ты знал, что они тебя не тронут?

— Заранее? Нет, конечно.

— А может, ты договорился с ними, откуда я знаю. — Я начала злиться. — От тебя всего можно ожидать.

— Нет-нет, Элена, — запротестовал он, потрясенный подобным предположением. — Ни о чем я с ними не договаривался. Я бы не стал пугать тебя так, поверь.

— А кто тебе сказал, что я испугаюсь?

— Об этом нетрудно догадаться. Ведь ты всего боишься.

Разумеется, мы поругались. Я обвинила его в наплевательском отношении к людям (кому нужны эти дурацкие эксперименты, хватит развлекаться за счет моих нервных клеток); он меня — в бегстве от жизни во всех ее проявлениях.

— Жалеешь себя? О, как ты это любишь!.. — кричал он, позабыв о дымящейся сигарете. — Бедная девочка, жертва обстоятельств. А скажи-ка, была ли в твоей жизни какая-нибудь подлинная трагедия? Из тех, что выжигают сердце в груди? Нет? Слава богу, ты способна это признать. Да ты ни одного решения не приняла самостоятельно, за исключением последнего, насчет меня. Да и то…

— Врешь! Я принимала решения!

— По поводу твоего замужества, надо полагать? Замужества, на которое ты пошла исключительно из принципа и которое все последующие годы втайне считала неудачным, из-за чего ваш брак в итоге и распался. Единственное дело, которое ты задумала сама и сама же провернула вопреки родительской воле, закончилось неудачей, и теперь ты сидишь сложа руки, вздыхаешь о погибшей молодости, но при этом слышать не желаешь о необходимости предпринять хоть что-то, что могло бы изменить положение вещей.

— Не смей на меня орать, скотина! Ни один мужчина этого не делал!

Ну и так далее.

Потом мы помирились. Потом занимались любовью до глубокой ночи…