Охотница

– Можно я возьму кофейное блюдце?

Она тянется на цыпочках, чтобы достать блюдце, Тереза видит ее серо-голубые тонкие носки, которые скрывались под джинсами, они идеально натянуты, ни на миллиметр не съехали.

– Итак, – говорит Жанетт, опять усаживаясь за стол. Она зажигает сигарету, глубоко затягивается. – Я хочу знать, спит ли он еще с кем-нибудь. В сущности, только поэтому я здесь. Но вообще это абсурд! – Жанетт хихикает. – Я хочу сказать, что вообще-то я не могу поверить в это, но именно твоя мама… то есть бабушка заморочила мне голову, наговорила ерунды. Я, конечно, разозлилась, но от этого не легче. Бродят всякие мысли… так что я хочу знать. Ты можешь сказать?

– Сказать что?

– Спит ли он с другими. – Жанетт нервно смеется.

– Да, – отвечает Тереза и судорожно сглатывает.

– Что – да? – спрашивает Жанетт, уже не хихикая.

– Да, – повторяет Тереза, – он спит с другой.

Ее пронизывающий взгляд встречается со взглядом Жанетт. У той каменеет лицо, рука с сигаретой зависает, не добравшись до рта.

– Спит? – переспрашивает она.

– Да, – снова говорит Тереза, и ее глаза блестят от слез. – Но все это по чистой случайности. Сам он ничего такого делать не собирался. Он лишь оказался жертвой… обстоятельств… для него это просто приключение…

Жанетт пристально смотрит на Терезу.

– Ни о какой любви нет и речи, – произносит Тереза, и внутри у нее все пылает от горя.

– Я… его… ненавижу… – говорит Жанетт с жаром.

– А он… любит… тебя, – произносит Тереза с не меньшим жаром и ненавистью. – Или он думает, что любит, потому что так ему удобнее всего, – сердито добавляет Тереза, – в сущности все – только воля случая. Это и есть вся правда, и я не понимаю, почему ты так на этом зациклилась, ведь это не имеет никакого значения!

– Не имеет значения, что он трахается с другими?! – кричит Жанетт.

– Ну да, – говорит Тереза. – А что? Он же уверен, что любит тебя. Что ты для него – самое главное в жизни! Ты можешь заставить его сделать все, что захочешь, так какое значение, черт возьми, имеет все остальное?

– Все что захочу?! Как бы не так! Он приносит мне только боль, сплошную боль! Мне приходится торчать в проклятой жуткой конуре, сидеть на своем отвратительном чертовом диване и думать, где же этот тип пропадает… Не любит он меня!

– Или, – твердо говорит Тереза, – ты не любишь его.Когда любишь, стерпишь все что угодно, а раз уже невмоготу, значит, все – разлюбила, вот из-за чего ты так убиваешься, верно?

Тереза встает из-за стола. Лицо Жанетт побледнело.

– Я не люблю его, я его ненавижу! И он не любит меня!

– И мы все еще не знаем, что значит это слово, не правда ли?

– А какое тебе до этого дело, черт возьми? – спрашивает Жанетт, уставившись на Терезу. Она тоже встает из-за стола и, опершись обеими руками о стол, изрыгает из себя: – А что ты так разошлась? Какое право ты имеешь кричать на меня? Ты ведь всю душу мне разбередила. Ты и твоя чертова бабушка, из-за вас я потеряла покой! Ох-х, как же мне больно! – Жанетт бьет кулаком по столу, словно этим хочет вызвать сдерживаемые слезы. И они полились, Жанетт начинает рыдать.

Тереза смотрит на нее холодным взглядом.

– Думаю, тебе пора, – говорит Тереза и убегает из кухни в ванную. Заперев дверь, садится на унитаз, стиснув ладонями голову. УХОДИ,молит она я больше не хочу, чтобы ты была здесь, УХОДИ, отвратительная дрянная муха, У ХОДИ!

Какое-то время в квартире совсем тихо. Жанетт на кухне стоит, замерев на месте, чувствуя, как все внутри клокочет от злобы. Тереза в ванной комнате сидит, закрыв руками уши.

Надо умыться,думает Жанетт. Она оставляет в покое кухонный стол и подходит к раковине. Открывает холодную воду, ополаскивает лицо, но снова набегают слезы, она опять и опять подставляет лицо под струю воды, потом ищет взглядом полотенце или салфетки – естественно, ничего этого нет и в помине.

Больше у Жанетт нет никаких сомнений, все ясно. Значит, у Юнаса точно кто-то есть. Сколько раз он спал с той, другой, кто она, ей совершенно неинтересно. Пустота, такая в душе пустота,думает Жанетт. Юнас, это не безумие, я просто устала от тебя.

Она вытирает лицо краем кофточки и бредет в прихожую. По-прежнему не слышно ни звука. Надо уходить,думает Жанетт. Ее трясет, она надевает вишневую куртку и наклоняется к сапожкам, однако передумав, сначала подходит к зеркалу.

Лицо покраснело от слез, но не распухло, вокруг глаз – черные разводы от потекшей туши. Жанетт отирает их пальцем, замечает на подзеркальнике разбросанную косметику. Бросив вороватый взгляд в сторону комнаты, Жанетт открывает пудреницу и слегка пудрит нос и под глазами. Когда она кладет пудреницу на место, ее взгляд задерживается на темно-синем пенальчике с губной помадой.

Та же марка, что и у меня,думает Жанетт. И берет помаду в руки. Золотистая наклейка на донышке наполовину оборвана, Жанетт снимает колпачок. Цвет тоже тот же, и такой знакомый скос на помадном кончике… Моя губная помада!Жанетт в изумлении. В этот момент что-то загремело в ванной комнате, Жанетт надо поторопиться. Она кладет помаду в карман, в одно мгновение надевает сапожки и торопливо выходит из квартиры. Быстро спускается по лестнице, мысли в голове бьются в такт шагам. Вверху раздается грохот закрывающейся двери – возможно, выбегая, она не захлопнула ее как следует.

Жанетт есть над чем поразмыслить, поэтому неудивительно, что, очутившись на улице, она старается вспомнить, когда в последний раз пользовалась этой помадой.

Девушка стоит перед зеркалом. Стоит, всматриваясь в себя, уверенная, что сможет разглядеть и то, что внутри ее. Решилась же она когда-то несколько раз сунуть ногу в глубокое озеро.

…Вода в озере темная, блестит, страшно даже подумать, что тут люди плавают. Мало ли кто вынырнет и утащит с собой на дно?.. Нога леденеет, как же больно, холод пробирается все глубже, маленькая девочка плачет от боли горючими слезами.

Зато потом она так гордилась своей невероятной смелостью…

И вот теперь она, взрослая, стоит перед зеркалом. А там, в зазеркалье, ей видятся разные женщины.

Брюнетки, блондинки. У одной блондинки такие хорошенькие кнопочки на куртке, так аккуратно застегнуты, что девушке тут же захотелось выдрать их с мясом, чтобы болтались потом клочья ткани и нитки. Женщины эти всене такие, как она сама, уверена девушка, и все же не сомневается, что сумела увидеть их в правильном ракурсе. Увидеть пустоту их обыденной жизни и как они, где-то там, в зазеркалье, идут под жаркими лучами где-нибудь в южноевропейском городе. Идут все как одна на рынок за покупками.

Девушка мечтает быть такой же, как они.

Она тоже хочет покупать фрукты на базаре, складывать в корзинку крупные апельсины и нести потом домой. Хочет покупать спелые помидорчики, нарезать их хорошо наточенным кухонным ножом, поливать растительным маслом и уксусом.

Девушка мечтает, что и она однажды, как ей рассказывали, протянет апельсин попутчику, сидящему в купе поезда, и аромат крупного апельсина наполнит весь вагон, весь поезд, и больше никогда не будет тусклых мгновений безмолвного одиночества, пахнущего пылью, только пылью.

Те давние блестящие темные озера, глубокие, как адская бездна, доводившие студеным холодом до горючих слез. Но это был еще не ад, по-настоящему адские страдания таят в себе огромные сухие поля, никогда не орошаемые слезами. Там можно ходить и ходить по одному и тому же кругу. И ноги уже все белые от пыли, и затылок чуть ли не плавится от солнца, и ты уже не в состоянии видеть и слышать, все чувства притупляются и мысли тоже. Сухие, потрескавшиеся губы, жажда и тяжесть в затылкеот пекла. Это все, чем могут запомниться скитания по знойным полям, по бесконечному кругу.

Когда уже ни слез, ни желания. А ведь желание пьянит, а ведь слезы приносят облегчение…