Решающее лето

— Неужели? О да, да. Я и не заметил, как прошло время. Помню, бывало, я часами просиживал здесь с Хеленой, не произнося ни слова, читал, или, вернее, пытался читать… — Он поймал мой взгляд и рассмеялся, вспомнив, должно быть, как невозможно было чем-либо заниматься в присутствии Хелены, никогда никого не оставлявшей в покое. — Разумеется, только пытался. Мне казалось, что я нахожусь с ней всего полчаса, а смотришь, уже полночь.

— Как жаль, что я не знала леди Арчер, — снова промолвила Элен с вежливой светской улыбкой. — Чем больше я слышу о ней, тем больше…

— Поднимайся, Элен, — прервала ее Наоми, — и помоги мне наконец вытащить Джонни домой.

Да, это был бесконечно длинный вечер. Онемев от разочарования, я смотрел на Элен, на ее маленькую головку и тонкие, сухие, с четко обозначившимися птичьими суставами руки. Я пожелал всем троим спокойной ночи, проводил их до парадного, а потом смотрел им вслед, пока они шли по тротуару в сторону Черч-стрит.

Вдруг Филд обернулся и, что-то крикнув, побежал обратно. И в эту минуту я вдруг почувствовал, что не могу не видеть Элен, не могу смириться с тем, что моя мечта не станет реальностью.

Джонни подбежал, запыхавшись.

— Клод, чуть было не забыл. Дай мне служебный адрес Шолто. Я обещал ему кое-что разузнать и передать, как только смогу. Не знаю, нужно ли ему это теперь, раз он уже устроился, но все же лучше передать. Он говорил, что не прочь работать в автомобильной компании, я пообещал ему справиться у моего шефа, не найдется ли места на его заводе. Но теперь, конечно, когда он уже устроился…

Я записал ему адрес и телефон Эвана.

— Спасибо. В случае, если тебе что-либо понадобится, в твоем распоряжении все мои скромные возможности, хотя ты сам знаешь, на что я способен… — добавил он со своим обычным деланным самоуничижением.

И тут я решил довериться ему, отдать себя в его руки:

— Ты можешь дать мне адрес Элен?

— Элен? О, конечно, конечно. — И он записал мне ее адрес.

— Ей не стоит об этом говорить.

— О, разумеется, что ты, это твое дело! — ответил он, захлопав ресницами. — Мне бы и в голову не пришло такое. Чудесный вечер, Клод, спасибо. Спасибо за все. За великодушие и прочее. Не представляешь, как много это значит для Наоми.

Он побежал обратно к поджидавшим его Наоми и Элен.

Я в тот же вечер написал Элен и пригласил ее пообедать. На другой же день она позвонила мне по телефону и спокойным голосом дала согласие. Мы договорились встретиться в ресторане Гвиччоли по соседству с Сен-Мартин-лейн.

Это был небольшой ресторанчик, душный и переполненный на первом этаже, просторный и тихий на втором. Стены снизу были выкрашены коричнево-черной краской, казавшейся еще сырой и липкой, вверху же они были оклеены ярко-розовыми, как перья фламинго, обоями. Лампы в золотистых абажурах напоминали гроздья винограда и бросали мягкий, рассеянный свет. Кормили здесь превосходно. Внизу, мне кажется, все было стандартным, как во всех ресторанах такого типа, — невкусная пища и острые приправы. Но я от этого был застрахован, ибо к Гвиччоли меня привел Суэйн, а друзья Суэйна пользовались здесь особыми привилегиями.

Когда я прибыл за пятнадцать минут до назначенного, часа, мне передали, что дама уже ждет за заказанным мною столиком. Я медленно поднимался по лестнице, стараясь снова вернуть то состояние приятного волнения, которое испытывал всего несколько минут назад. В самом деле, это было просто нелепо: когда я не видел Элен, я тосковал о ней, но стоило мне ее увидеть, как все бесследно исчезало. Так и должно быть, говорил я себе, ибо все это не имеет под собой никакой реальной почвы и в итоге останутся пустота и презрение к самому себе.

Поднявшись на последнюю ступеньку, я увидел Элен, одиноко сидевшую в дальнем конце длинного узкого зала с погруженными в полумрак углами и туманно-сверкающей серединой, где лица, расплывались в мареве табачного дыма, голоса были приглушены и еле слышны. Она сидела спиной к окну, гроздья ламп на стене были словно крылья за ее плечами, излучавшие мягкое золотистое сияние. Она не была красивой женщиной, но в этот вечер она вся светилась какой-то строгой и удивительной красотой — ее лицо, волосы, плечи, руки. На ней было желтое платье с низким вырезом и длинными рукавами, а вокруг шеи — знакомое колье из металлических пластин, снова так странно отделявшее от тела ее неподвижную маленькую головку. Когда я подошел, она неуверенно улыбнулась, словно нервничала, опустила взгляд на свои руки, затем посмотрела на меня и снова улыбнулась.

— Вы не опоздали, — объяснила она. — Это я, как всегда, пришла рано. Здравствуйте.

Она еще никогда не говорила таким тихим и полным ожидания голосом.

— Здравствуйте, Элен, — сказал я и сел. Влечение к ней вернулось, но теперь передо мной сидела живая Элен.

Наш разговор в этот вечер не клеился. Мы посоветовались, что заказать, и похвалили погоду. Затем она упомянула книгу, которую недавно прочла, и мы как-то сбивчиво, короткими, отрывочными фразами стали говорить о ней. Наша беседа то и дело прерывалась длинными паузами, которые мы оба неловко спешили заполнить.

— Вам не кажется, что последняя глава… — начинала Элен.

— В критической статье журнала «Спектейтор»… — говорил я.

— Простите, Вы что-то хотели сказать?

— Пустяки, ничего особенного.

— Что-то о журнале «Спектейтор»?

— В статье говорится, что писатель довольно узко осветил эту проблему Я, кажется, перебил вас. Вы что-то говорили о последней главе…

— Я тоже хотела сказать, что выводы его довольно ограниченны.

— О да, я с вами согласен.

Мы еще немного поговорили об ограниченности взглядов писателя. Затем, к несчастью, я вздумал спросить Элен о ее работе.

Я понимаю теперь, что она с радостью ухватилась за эту тему, ибо здесь она могла не бояться томительных пауз. С энтузиазмом, который тотчас же перенес ее в мир, где мне не было места, она рассказывала о своих повседневных обязанностях и организационной работе, которую ей приходится выполнять, о своих надеждах и неудачах. О своем начальнике Чарльзе Эйрли она говорила то с восторгом ученика, боготворящего учителя, то с фамильярностью близкого и доверенного человека.

Вскоре я почувствовал, что ее так же, как и меня, угнетает эта тема, и мы с удовольствием оставили бы ее, чтобы поговорить о чем-то другом, но она оседлала нас, как коварный старец доверчивого Синдбада-морехода, и мы уже не могли вырваться из ее плена. Иногда наступала обнадеживающая пауза, но каждый раз Элен, словно пугаясь опасности, которую она могла в себе таить, искала спасения в новых рассказах о буднях министерства торговли. Так продолжалось весь вечер. Когда мы покинули ресторан, я спросил Элен, куда бы ей хотелось теперь пойти. Но она сказала, что уже поздно, и, многословно и церемонно поблагодарив меня за этот столь разочаровавший меня вечер, подозвала такси.

Потом, вспоминая этот ужин, я понял, что он не был таким уж разочаровывающим. Запомнился тонущий в мареве табачного дыма зал ресторана с его особой атмосферой и теплота слов, которые не были произнесены.

Спустя неделю я снова обедал с Элен. На этот раз мы оба чувствовали себя гораздо свободнее, и Элен немного рассказала о себе. Она оказалась старше, чем я думал. Ей было тридцать два года, она была дочерью ушедшего на пенсию адвоката — самая младшая из четырех его детей, разбросанных по всему свету, где они трудились на каких-то незначительных административных постах. Она была единственной дочерью и, поскольку денег на ее образование не хватило, собственными усилиями и трудом добилась университетской стипендии и права на карьеру государственного служащего. У нее были три несбывшихся заветных желания: сначала она хотела стать литературным критиком, потом — заниматься политикой и, наконец, — жить во Франции. В политике она придерживалась взглядов более радикальных, чем сама того хотела, и, насколько я понял, это явилось одной из причин того, почему ее брак оказался неудачным. Она дала мне понять, что никогда не была счастлива с мужем и серьезно подумывала о разводе, как вдруг муж погиб. Она говорила о нем со странным раздражением, смешанным с жалостью, словно считала, что он сам виноват в своей смерти и ничего бы этого не случилось, если бы он хотел жить.