Решающее лето

Элен вышла вслед за мной.

— Можно, я помогу вам?

— Да, пожалуйста, хотя помогать, собственно, нечего. Вот пиво, а здесь все для чая, если кто захочет пить чай.

— Я разолью чай. Какие чашки взять?

— Берите любые.

Она поставила посуду на поднос, двигаясь осторожно, как любая женщина в чужой кухне, — будто зверь в незнакомых джунглях, подумал я. И вдруг неожиданно сказала:

— Как жаль, что я не знала Хелену. Джон часто говорит о ней. Мне кажется, она была его близким другом.

— Да.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Он очень ее обидел, — пояснил я, — женился и не сказал ей об этом. У него не было оснований так поступать с ней, и она расценила это как предательство. Откровенно говоря, и я тоже расценил это так. Теперь вы знаете, почему Наоми нервничает, как только об этом заходит разговор.

— О, простите. Я совсем не собиралась задавать вам такие вопросы. — Ее нервное смущение разозлило меня. Мне показалось, что и она, так же как и миссис Шолто, поторопилась сделать нелепые выводы из ситуации, о которой ничего не знает.

— Вам не за что извиняться. С чего это вы вдруг?

— Не знаю, — воскликнула она деланно бодрым голосом и вдруг прямо посмотрела мне в лицо. — Иногда скажешь, не подумав. — Она пошла впереди, неся поднос. — А вы возьмите чайник.

Весь вечер она избегала говорить со мной и затеяла с Джонни спор о литературе.

— Нет, мне не нравится Троллоп, он какой-то эксцентричный.

— Что ты, он наименее эксцентричный из всех писателей мира! — в полном восторге воскликнул Джонни.

— Я имею в виду его идеи и взгляды. Например, его «Надзиратель». У бедняков самым бесстыдным, мошенническим образом отнимают жалкие гроши, завещанные им благотворителями, а Троллоп говорит: «Да, я знаю, что надзиратель залез в чужой карман. Но он такой милый, воспитанный человек, а эти нищие — просто старая рухлядь, которой и без того уделяется слишком много внимания». И тут он начинает критиковать того, кто намерен положить конец системе явных злоупотреблений.

— О нет, нет! — запротестовал Филд. — Троллоп никогда никого не критикует. Просто иногда слегка подтрунивает.

— Или «Американский сенатор». Это ведь его программная книга!

— Я не читала ее, — заметила Наоми.

— Боюсь, что и я тоже, — сказал Филд так, словно он опять вынужден был признаться в своем невежестве. Его потупленный взор, казалось, говорил: ну, теперь я безнадежно пал в ваших глазах.

— Американский сенатор приезжает в английское захолустье и начинает все критиковать. Как будто все правильно и справедливо. По крайней мере Троллоп заботится, чтобы все так и выглядело. Но что он делает дальше? Он утверждает…

— Он, по сути, утверждает, — подчеркнул Филд, и глаза его насмешливо блеснули. — Не забудь добавить «по сути»…

— Хорошо, он, по сути, утверждает: «Этот человек прав, но я за старое доброе зло, и пусть все остается как прежде». Как можно утверждать подобные идеи? Знать, что это зло, и вместе с тем бросать вызов обществу, откровенно заявляя, что он на стороне зла?

— Просто у тебя нет чувства юмора, Элен, — возразил Филд, — и, кроме того, ты должна выбирать слова. Сказать о Троллопе, что он бросает вызов, — это, знаешь ли…

— Не люблю литераторов-шизофреников, — с беспощадной категоричностью заявила Элен.

— Нет, ты просто невозможна! Какой же он шизофреник? Ты говоришь чудовищные вещи! Тебе все представляется только черным или белым, Элен.

— Да, а такие лукавые психологи, как ты, считают это ужасным недостатком.

— А может быть, это действительно недостаток? — попыталась поддержать мужа Наоми.

— Я не понимаю абсолютного значения слов «добро», «зло», — заметил Филд. — Добро для кого? Зло для кого?

— Должен же быть какой-то объективный критерий, — торжественно изрекла Элен, — иначе весь мир был бы повергнут в хаос. — Вид у нее был воинственно-вдохновенный, и это совсем не шло ей. Но я понял, что она не очень удачно пытается отстаивать что-то очень для нее важное, во что искренне верит. Изворотливость и вкрадчивые манеры Филда выводили ее из себя, она ненавидела его за эту кажущуюся терпимость, за то, что он выдавал себя за человека более покладистого и разумного, чем она сама.

— Я понимаю, что хочет сказать Элен, — решил вмешаться я, — и хотя я не согласен с ее оценкой Троллопа, мне, однако, понятно, что может в нем раздражать.

Она одарила меня благодарной улыбкой, но это была улыбка провалившегося оратора, который вынужден благодарить за жидкие аплодисменты.

Я вдруг подумал, что сейчас, должно быть, очень поздно, и был крайне удивлен, когда, взглянув на часы, обнаружил, что всего лишь пятнадцать минут одиннадцатого. Это был бесконечно длинный вечер, мучительный и не оправдавший надежд.

Разговор с литературы перешел на дороговизну.

— Я еле свожу концы с концами, — жаловалась Наоми. — Я во сне вижу только еду, меня просто мучают кошмары. Поверите ли, на две продовольственные карточки…

— Будет тебе, Наоми, — улыбнулся Филд, еды нам хватает.

— Но на это уходят все наши деньги!

— Дорого, зато вкусно. Ты, должно быть, редко обедаешь дома, Клод?

— Да, теперь редко.

Он спросил, знаю ли я маленький, но изысканный ресторанчик в Сохо.

— Он один из лучших в Лондоне, и цены не слишком зависят от черного рынка. Мы часто там бываем.

— Я не могу себе позволить часто бывать в таком ресторане.

— Кто из нас теперь может себе что-либо позволить, — заметила Элен только для того, чтобы что-нибудь сказать.

— А знаешь, — Филд понизил голос, и на его длинном лисьем лице появилась хитрая ухмылка, — даже в наше время можно найти выход.

В эту минуту я случайно взглянул на Наоми и увидел, как плотно сжались ее губы и как она еще крепче сцепила пальцы рук, лежавших на коленях.

— Какой же?

Филд выпрямился и сразу же оставил таинственность.

— Не знаю. Откуда мне знать? Для этого я недостаточно умен. Просто думаю, что это возможно. Ведь сама жизнь предоставляет массу возможностей. Знаешь, как мне бывало говорила Хелена: «Джонни, в мире столько возможностей, и мне хочется плакать оттого, что я уже не смогу воспользоваться ими». — Он умолк, а затем очень просто и естественно сказал: — Она была великолепна!

Меня коробило все это: сидя в гостиной Хелены, в ее любимом кресле у камина, он предавался воспоминаниям, которые отодвигали куда-то все, что я сам знал и помнил о Хелене. При ее жизни он пользовался ее щедростью — не столько материальной, сколько щедростью ее души и ее искренней привязанности к нему. А теперь, воспользовавшись неоспоримой истиной, что молодые не обязаны понимать причуды и слабости старости, он пытается принизить Хелену.

— Как Чармиан? — спросила меня Наоми и очень обрадовалась, узнав о рождении маленькой Лоры.

— Это, должно быть, прелестное дитя. Чармиан очаровательная женщина, а ее муж, по словам Джонни, тоже хорош собой.

— Кстати, как он? — воскликнул Филд. — Не мне судить, конечно, да и видел я его всего один раз, мельком, но мне кажется, он ей не пара.

Забыв об осторожности, я вдруг согласился с ним. А затем, вспомнив, спросил:

— Позволь, разве ты не виделся с ним совсем недавно?

Он без колебаний ответил:

— Да, мы как-то случайно встретились и поболтали минут пять. Собственно, это от него я узнал адрес вашей галереи. Чем он занимается сейчас? Из его рассказов я как-то не понял.

Я сказал ему.

— Хорошие возможности? — осведомился он.

— Не думаю, чтобы перед ним открывалась блестящая карьера.

— Жаль. Чармиан была безумно влюблена в него, как мне помнится.

— Джонни, — укоризненно сказала Наоми.

— Да, — ответил я, — была.

— И если мне не изменяет память, он не очень хорошо к ней относился?

— Да, не очень.

— Жаль. — Филд опустил глаза. Золотистый свет лампы упал на его пушистые ресницы. — Очень жаль.

Наоми взглянула на часы.

— Джонни, уже поздно.