Тихая ночь

Тело лежало в снегу, на краю леса, которым теперь ограничивался их мир. Розовые стволы сосен привносили единственный яркий тон в угрюмый сумрак чащи. Снег заглушал звуки, но, спрессованный подошвами тысяч ног в гладкую поверхность, сам скрипел от любого касания. Крестьянка как ни в чем не бывало занималась своими делами, а остальные только переглядывались, не решаясь задать висевший в воздухе вопрос.

Когда первые лучи солнца взрезали горизонт, прояснилось не только небо, но и мысли: медленно пришло понимание, что ребенок был еще жив, когда его положили на снег; что не голод, а холод нанес coup de grâce^[59]. Безжалостная и старая как мир логика выживания диктовала, что от балласта беспомощных нахлебников нужно избавляться. Так и рождались легенды о лисицах, которые вскармливали человеческих детенышей, или о волчьих стаях, принимавших к себе «лысых обезьян». Без материнского молока, без тепла ее груди и, что самое важное, без самопожертвования, на которое способна только любящая мать, жизнь младенца висела даже не на волоске, а на паутинке, которую могло оборвать простое дуновение ветерка — не говоря уже о буре отчаянного бегства.

Когда обоз натужно сдвинулся с места и побрел дальше, заскрипели несмазанные оси, засвистели кнуты, гнавшие артачившихся, голодных животных вперед, но о ребенке не прозвучало ни слова. Его даже не попытались похоронить, ведь земля насквозь промерзла. Маленький сверток так и остался лежать на обочине, отмечая очередную веху страданий. Почва, неспособная принять крошечное тело, начинала искать другую добычу, и ее жертвами стали парнокопытные вьючные животные: быки, коровы и даже, как ни абсурдно, северный олень — своего рода трофей балтийских кампаний, в конечном итоге доставшийся городскому зоопарку Бреслау. Ледяная дорога неумолимо разбивала копыта, лишенные защиты стальных подков, стирала хрящи, пока от здоровой ноги не оставалась культя, за которой тянулся кровавый след. Животные беспомощно валились на колени, ревя от двойной боли: в искалеченных ногах и в спине, изрезанной яростными ударами кнутов, которыми хозяева пытались заставить их двигаться. Падая, животные переворачивали повозки, бились в оглоблях, а люди спешили срезать остатки упряжи и спасти имущество. Освобожденные лошади и быки лежали на краю дороги, и их бока все еще двигались в такт тяжелому дыханию, когда мясники набрасывались на них, чтобы оторвать или отпилить мяса и добыть калорий, которые могли спасти жизнь.

Бывало, что место быков занимали их же хозяева, впрягавшиеся в оглобли, потому что не желали расставаться со своим скарбом, как бы мало пользы от него сейчас ни было. Люди безрассудно цеплялись за такие реликвии прошлой, устроенной жизни, как стулья и столы, сидячие ванны или детские кроватки. Через несколько сотен ярдов истощение брало свое, и они уступали гневным крикам подпиравшего сзади обоза, сбиваясь семьей вокруг жалкой телеги и всего, что осталось от дома. Страшный выбор давался нелегко, ведь приходилось бросать не только вещи, но и родных, которые были слишком больными или слишком старыми, чтобы идти пешком, и которых было тяжело нести на руках. Так повозки становились катафалками. В палатках царила мертвая или близкая к смерти тишина. Забитые животные заливали дорогу кровью, застывавшей коричневыми лужами, которые потом вылизывали одичавшие собаки, либо брошенные на местных фермах, либо потерявшие хозяев по дороге. Широта взглядов и неразборчивость позволяли им без зазрения совести обгладывать человеческие руки и с хрустом вгрызаться в пальцы, чтобы добраться до костного мозга.

Открытые поля Польской низменности сменились холмистыми лесами, обступившими реку Нису, границу Силезии и Саксонии, — препятствие, которое, если верить передаваемой из уст в уста расхожей военной мудрости, должно было остановить наступление русских. Доберись до Нисы — и тогда сможешь отдохнуть, пополнить припасы, найти телегу, согреться. Выжить. С востока доносилась страшная молва: танки расстреливают колонны отстающих, под их гусеницами гибнут целые семьи; истребители атакуют гражданских и военных без разбору; наводящие ужас ракеты «катюш» с ревом проносятся над головами, пробивая и прожигая кровавые дыры в толпах беженцев. Ходили слухи о массовых изнасилованиях, от которых не были застрахованы ни самые юные, ни самые старые.

У Мими был еще один повод торопиться к Нисе — там находилось поместье старого графа фон Пуллендорфа, крестного отца Эрика. Старик провозгласил первый тост на их свадьбе и стал ее мужу опорой и мудрым советчиком, когда ее свекра, друга фон Пуллендорфа, постигли безумие и ранняя смерть — последствия Вердена, через мясорубку которого тому пришлось пройти. Фон Пуллендорф обращался с Мими как с родной, а однажды даже проговорился, что она до боли напоминает ему дочь, которую в двадцать с небольшим лет убила эпидемия гриппа, разразившаяся в Европе сразу после войны.

Огромный граф, видом и манерами напоминавший юнкера^[60], увлекался шитьем гобеленов, а особой его любовью были оперы Верди. Он управлял поместьем твердой рукой, как в старину — строго, но справедливо, снискав любовь тех немногих, кто его хорошо знал, и уважение остальных. Мими не сомневалась, что застанет графа дома (разве мог он покинуть место, имя которого носил?), и ждала, что после всех запертых дверей и заколоченных сараев им наконец окажут теплый прием.

Путь к поместью стал суровым испытанием. Пуллендорф находился в десяти километрах от главной дороги, и из-за сугробов и заносов всем приходилось чуть ли не каждые пять минут выбираться из повозок и выкорчевывать их из снежной хватки. У них почти не осталось сил к тому времени, как на горизонте показался средневековый город-крепость и примыкающий к нему замок восемнадцатого столетия с намеком на луковичные купола, напоминающие постройки московитов, — дань уважения в стиле рококо, преподнесенная предком графа Екатерине Великой, при дворе которой тот служил саксонским послом.

Мими и ее спутники были здесь не единственными гостями. Оранжевый свет, лившийся из конюшен и сараев, брошенные снаружи повозки и коляски свидетельствовали о том, что о графе и его знаменитом гостеприимстве вспомнили и другие: родственники, знакомые или просто страдальцы, которых случайно прибило к этому берегу.

Дворецкий открыл двери особняка и, не узнав Мими, встретил ее обычным вежливым взглядом, заставив молодую женщину впервые задуматься о том, как изменила их дорога. В роскошном зеркале мелькнула грязная, мрачная крестьянка, в которую она превратилась: норковое манто, используемое в качестве поддевки, терялось под огромным пальто; темные волосы, обычно вившиеся блестящими кудрями, торчали из-под видавшей виды меховой шапки сальными клоками. Пока дворецкий извинялся за то, что не узнал гостью, на пороге появился граф.

— Дитя мое, слава Богу, ты здесь! Я волновался о тебе с тех пор, как получил письмо от твоих родителей, сообщавшее, что ты все еще была дома, когда началось наступление. Проходи же! Проходи! Хальдер, скорее, скажите моей супруге, что прибыла графиня фон Гедов и ей немедленно требуется ванна и ужин. Немедленно! И не забудьте о ее друзьях: проводите их в дом и найдите для них горячей еды. Обогрейте их. У камина. Пойдемте. Леди и джентльмены, пожалуйста, потеснитесь, освободите немного места для наших новых гостей.

Когда Мими и ее спутников провели в роскошный холл, украшенный изящными золотыми листьями и фресками с пасторальными сюжетами в стиле ancien régime^[61], они поняли, что дом уже до отказа наполнен людьми. Камин попал в окружение толпы, недавно прибывшие протискивались как можно ближе к огню, чтобы впитать его тепло. Те, кто уже согрелся, устраивались на полу семейными группками и забывались сном.

У спутников Мими не было сил бороться за место у огня, они как стояли, так и повалились на пол, не позаботившись даже о том, чтобы подложить что-нибудь под головы, прежде чем закрыть глаза и уснуть.

Смертельная усталость и долг требовали, чтобы Мими присоединилась к ним, но, не желая слушать никаких возражений, дворецкий повел ее в будуар графини. Он с брезгливостью и недовольством пробирался сквозь груды вещей, которые казались ему явно лишними во владениях хозяина.