Дважды любимый

— Черт! Надо что-то делать! — Турбин соскочил с дивана и начал ходить по комнате.

— Что делать? Вернуться? А ты сбегай к Зденковой, может, она что и посоветует! — Спокойно, с ехидцей проговорила Лиля, наблюдая за его маетой. — Она, говорят, большой специалист по советам, как мужику в каких оказиях себя держать и, при случае, морду в грязь не уронить!

— Не ерничай ты, Громова, ради Христа. Без тебя тошно! — с досадой прервал ее Никита. — Что Вы все, бабье, как будто бы радуетесь, если мужик оплошает, рот у Вас до ушей, а нет, чтобы что дельное подсказать!

— Ха! Нет, Вы посмотрите на него! Я ему должна советовать, как из дерьма выбираться, когда он сам туда залез по уши, да еще по доброй воле! — Лиля всплеснула руками. — Ну ты даешь, Турбин! Арс и то на тебя смотрит с изумлением! — Лиля указала рукой на крупного «водолаза», лежавшего на коврике возле входа в спальню. Услышав свое имя, собака тотчас насторожила уши, и негромко зарычала, словно в ее пасти перекатился камушек.

— Вот, видишь! — торжествующе усмехнулась Лиля. — Не приветствует он тебя, хоть и сам мужик.

— Громова, заткнись, а?! — неожиданно устало и безнадежно вздохнул Никита. — А то, честное слово, по роже дам! Не вытерплю!

— Не дашь! — более, чем уверенно ответила Лиля.

— Это еще почему? — уставился на нее в недоумении Турбин.

— Ты — музыкант, а музыканты должны беречь руки от нагрузок, особенно — пальцы. — Лиля отложила в сторону платяную щетку, стукнув дверцей гардероба. Отряхнув пакет с платьем, из которого торчали зеленые велюровые рукава, она бросила свою ношу на спинку стула и с досадой проворчала:

— Ну что, я тебя учить должна? Ты что, первый день на свете живешь? Не бегай ты от нее. Тебе рядом надо быть. Прийти с повинной. Но не как побитому псу, нет, — махнула она рукой, увидев, что протестующие искры так и посыпались из глаз Турбина, а сузившиеся зрачки вмиг расширились. — Нет. Она такого терпеть не может. Придумай что-нибудь… Начни снова ухаживать за ней, что ли!

— Как это? — ошеломленно замер Турбин. — Мы, кажется, еще даже и не развелись!

— Тем более. Заинтригуй ее. Пришли ей цветы. В ресторан пригласи. О, господи! Укради. Увези. Куда-нибудь. Хоть в Париж, хоть в нашу песчаную тьму — таракань со старой консерваторией!

— Но как же наши контракты?… — Турбин развел руками.

— Да к черту их, эти контракты! Если Вы пропустите пару репетиций, это ничего не изменит. Натка ведь не ремесленник, как я и эта стерва, Малгожата, со смычком в одном месте! Натка — импровизатор от Бога, может играть по памяти и слуху, где, когда и как угодно… Она же в баре каждый день по два часа рояль терзает, так что у посетителей потом ладони болят от аплодисментов. И Шопен не Шопен, и Гершвин ни Гершвин, а так, целый каскад.

— Она что, играет Гершвина?! — поразился Турбин.

— Да. — Лиля пожала плечами. — А что такого? Твоя жена — она в упор, выразительно, посмотрела на Турбина, сознательно сделав ударение на последнем слове, — на клавишах может сыграть, хоть блюз, хоть джаз, хоть джазовый менуэт. Это только жизнь не подчиняется ей, а в музыке она — Бог… Или — почти Бог.

— Тогда, Лилек, у меня нет шансов. Совсем. — вздохнул Турбин и хлопнул себя по карману.

— Это почему же?

— Боги ведь совершенны. Они не отбрасывают тени. И не умеют прощать. Она не простит меня. У нее планка выше потолка. Почти идеал. А я — обычный Казанова. Так она назвала меня последний раз.

— Дурачок ты, Кит! Казанова то тоже — идеал. — Лиля прикусила губу, чтобы не фыркнуть от смеха Рыжие капли веснушек, подобно маленьким солнцам, засияли на всех ее ямочках, складочках и еле заметных морщинках, и посмотрев на нее, Турбин сам невольно расхохотался. Но пани Громова в ответ тотчас обрела серьезность. Подойдя к Никите и осторожно отряхнув что-то невидимое с рукава его пиджака, она тихо обронила:

— Кит, Натка ведь стремится к этой высокой плаке лишь потому, что так ей легче живется. Она как бы доказывает свою принадлежность миру и равность всем нам, в нем живущим, понимаешь?

— Не совсем. Поясни.

— Ну, как сказать… Когда она стала слепнуть, Алла Максимовна растерялась… Плакала ночами, металась по квартире, проклинала себя и Антона Михайловича, даже бегала тайком в церковь каяться, что совсем не по большой любви вышла замуж…

— Лилек, ну что это ты городишь? — Никита растерянно уставился на нее. — При чем тут Наткина болезнь и замужество моей тещи?

— При том! — вздохнула Лиля, задумчиво вертя в руках пуговицу пиджака Турбина. — Твоя милая теща почему-то стала считать Натку и ее темноту своей карой. Наказанием. Виной, что ли. С тех пор у них в доме стало просто невыносимо. Вину надо было переложить на кого то другого, Алла не хотела одна нести такой груз. Она поначалу изводила капризами и слезами Антона Михайловича, но тот не поддался. Для него светом в окошке стала только Натка. Он весь ушел в нее, в ее интересы, вкусы, потребности. Часами возился с ней, читал, купал, водил по педагогам и врачам, учил считать, петь и ориентироваться в пространстве. Алла Максимовна тогда совсем озадачилась, ведь на ее стенания они вдвоем почти не обращали внимания. Слепота Натки стала для них как бы особым паролем, увлекательной игрой. Игрой — преодолением. То, что девочка тратила, играя в темное, туманное, заколдованное царство, много эмоциональных и физических сил, наша драгоценная Алла Максимовна как бы и не понимала, и не принимала. Ребенок то — смеялся.

— Нет, ну а что Натка еще — то должна была делать? — Никита непонимающе пожал плечами. — Рыдать что — ли день и ночь?! — в голосе его слышалось невольное возмущение.

— Наверное! По понятиям мадам только это и было уместно. Она придиралась к дочери не внешне, а как то изнутри, все время пытаясь опустить, снизить ее планку самоценности. Она — не такая как все, ей опасно играть во дворе, ей не обязательно смотреть вместе со всеми детьми мультик, она ведь все равно ничего не видит. Натка упрямо твердила: «Мамочка, но я же все слышу!» Но сама Алла — не слышала ее. Так было удобней: строить из себя мученицу-страдалицу, преданную мать. Кроме того, Алла сильно нервировала Натку всякими походами по врачам. Те уже не могли вернуть мадам ее милое Совершенство в кружеве и бантах с ясными глазенками — таким чудом Натуся была только до двух с половиной лет, мадам же этого по прежнему упрямо жаждала. До тех пор, пока в одном из кабинетов профессор офтальмологии, не рявкнул оглушительно на нее, чтобы она, в конце то концов, научилась принимать жесткую реальность, а не витала в каких то там миражах. После этого девочке вместо повторной операции по прижиганию сетчатки купили рояль. И Алла его тотчас тихо возненавидела.

— Ты придумываешь, Лилек! — растерялся Никита. — Это на самом деле — ужасно! Откуда ты все это знаешь?

— Нет. Не ужасно. Просто об этом никогда не говорят вслух. Алла дико ненавидела рояль. Она его своей ненавистью просто — одушевляла. Это Натка могла всегда все списать на то, что ей кажется, но я, я-то отлично видела все жесты, ужимки, всякое выражение глаз ее матери. Я была очень близкой в их доме. И потом, ты знаешь, меня жизнь так пообломала, что я рано научилась отличать истинное от фальшивого! Мне моя маман и вздохнуть-то не дала, на тот свет отправилась, раз за Любимым ее нельзя было кинуться! — Лиля присела к туалетному столику, устало провела расческой по волосам, и тотчас отложила ее. Она словно витала мыслями где-то далеко. — Так что я не придумала ничего. Я видела. Когда Алла приближалась к роялю у нее на лице было такое отвращение, словно она вдруг увидела змею или наступила на нее! Это и понятно. Ведь у Натки появился еще один союзник. Еще один друг. Потом пришла Валерия. И, о, маленькое счастье — притворство в доме Ивинских вдруг перестало быть самой основной ролью Аллы! Она могла перевести дух. У нее появился стабильный партнер по «театру жизни» — собственный муж. Втайне — нелюбимый еще сильнее, чем раньше. Влюбившийся в Валерию моментально, до остановки дыхания. Сначала Алла готова была убить его. Не от ревности. От досады. Она понимала, что теперь у нее и вовсе нет над ним не то, что власти, а даже и ее иллюзии. А так как проигрывать она совсем не любила, то лицемерием мужа взяла реванш за погубленную гордость. Ему пришлось лгать, она вранье принимала, значит, они были союзниками поневоле.