Дважды любимый

Она откинула прядь волос со лба и продолжила:

— Темнота молчаливо приняла этот наш договор, она стала шириться, не так давила на меня. Казалось, что она даже подарила мне крылья за спиной. Я могла летать. Я посмела, вопреки всем догмам, всем презрениям, толкам, пересудам даже — влюбиться, потому что встретила Тебя. Такого странного. Не похожего на других. Я как то изнутри почувствовала, что ты отлично знаешь, что такое боль, что такое — крылья за спиной, что такое — звуки. Ты тоже мог, как и я, завораживать тишину, околдовывать ее. Ты и на самом деле был для меня Орфеем. И я хотела, чтобы ты вел меня, как Эвридику, прочь из темноты Аида. Но только строго на добровольных началах, помнишь? — Она улыбнулась. — Но это было мое желание. А теперь вдруг ты сам захотел, чтобы наш договор был окончен. Я не могу не уважать твой выбор.

— Даже если этот выбор — ошибка?

Она помолчала минуту — другую, потом сжала пальцы в кулак и тотчас разжала их. Склонила голову к плечу.

— Не знаю. Тогда тебе, тем более, нужно время, чтобы понять все это… Я только не хотела бы, чтобы ты с нею говорил обо мне. Знаю, она станет любопытствовать. Хватит ли у тебя духа преподнести меня, как Галатею? Слепую Галатею? — Она повернулась к нему и, обняв его за шею, осторожно оправила воротник рубашки, потом коснулась скулы, щеки, губ, словно хотела сдуть с него какую то невидимую пылинку. Или что-то запомнить. Он тотчас жадно поймал губами ее кисть…

— Послушай, Нэтти. Но это же все — ерунда… Мимолетный каприз хотения. Самости. Себя самого — вот он я, берите, любуйтесь. Ничего это не значит, по большому счету, пойми ты!

Она согласно кивнула головой.

— Знаю. Психологи говорят, нет проблемы в мимолетной измене. Это в порядке вещей. Проблема во мне. Я — другая. Не готова тебя принять любящим не меня.

— Черт! С чего ты взяла, что я ее люблю? Много чести ей будет! Это просто мужская дурь, блажь, не знаю, что там еще… Она сама вызвала этот никчемный вихрь. Когда что то открыто предлагают трудно не взять, согласись? — Он усмехнулся, но уголки его губ дрогнули.

— В ней что-то иначе? Не так, как во мне?

— У нее простые желания. Брать, хотеть, нравиться. Потому она и сама проста, наверное. Ей были бы понятны во флейт — сюите только три первых ноты. А ты сама вся, как флейта Октава. Не все могут брать октаву сразу, ты знаешь…

— Ты что же, устал от моего совершенства? — Она вдруг рассмеялась. Как то мягко, с небольшими паузами. Оторвавшись от него, она направилась к эркеру окна, в глубине комнаты. Шаги ее были чуть неуверенны, но неточность движений скрадывалась пушистым ворсом ковра.

— Я глуп. Бесконечно глуп. Я подумал, что уже как то привык к нему.… А в нем еще столько граней.

Он двинулся за ней. Подошел сзади, мягко обнял за плечи, зарылся лицом в волосы.

— Послушай, милая, давай забудем все это… Как дурной сон. Просто — смени духи. И давай переедем в другой отель.

— Хороший совет. Но я лучше перееду к Лиле. Она обрадуется. Говорит, что Арс без меня тоскует, иногда скулит. Нарушает тишину. Это плохо. Я вот сейчас поднимусь к ним на седьмой этаж, а ты немного позже пришли мои вещи к ней в номер, хорошо? — Она мягко высвободилась из его рук и направилась в спальню. — Я сейчас соберу сумку… — Заскрипели дверцы гардероба, ему послышалось, что она сбросила с ног туфли и стала ходить по комнате босиком: — легко, еле слышно, словно на цыпочках. Он заглянул в комнату, остановившись в дверях, уцепившись рукою за косяк. Так все и было. Босая, в струящемся легком кремовом платье из шифона, она стояла у туалетного столика и собирала в несессер флакончики, тюбики, расчески, щетки, помаду. Разную дамскую мелочь. Собирала совершенно спокойно, невозмутимо. Будто ничего не происходило. Не рушилось. Не останавливалось в этот момент.

— Нэтти, черт тебя побери! Прекрати! — Его голос разорвал напряженное затишье вокруг так, как внезапная молния в небе разрывает тяжелую грозовую тучу. — Она невольно вздрогнула. Ее немигающий взгляд был устремлен в зеркало. Сквозь него, сквозь все пространство комнаты. Он вдруг увидел, что из нижней ее губы течет крохотная струйка крови.

— Кит, мы с тобой и говорим уже два часа. По-моему, все совершенно ясно. И давно ясно. — Она облизнула губу и снова закусила ее. — Я сейчас уйду. — тихо проговорила она.

— А что же ты прикажешь делать мне?

— Напейся. Так тебе будет проще заснуть. В баре, в гостиной, еще оставался хороший «Хенесси». — просто и серьезно ответила она. И вздохнула:

— Смотри, только не проспи завтрашнюю репетицию. — Сказав это, она подошла к двери с сумкой, из которой торчали уголок банного полотенца, махровый халат, пакет с бельем, изящный несессер от Гуччи и нотная тетрадь в малиновом переплете.

— Ты хоть когда-нибудь о чем-нибудь жалеешь, птица? — усталым, глухим, безнадежным голосом проронил он, отстраняясь от двери и пропуская ее.

— В данный момент я жалею только об одном. О том, что меня больше никогда ни коснутся ничьи руки, кроме рук врача. Слава богу, что до гробовщика еще далеко. Это хоть немного утешает. Пока. — Она обернулась в дверях, изящно махнула кистью руки. — Я позвоню тебе утром. Не проспи, Казанова! — И тут ему показалось, что он услышал немыслимое. Совершенно немыслимое. А именно то, что она опять — рассмеялась…

Часть девятая

Лилька Громова металась по номеру разъяренной тигрицей. Казалось, он чувствовал кожей, на расстоянии электрические разряды гнева, исходящие от нее самой и от копны — охапки ее золотисто-рыжих волос, от веснушек, рассыпанных по маленькому вздернутому носу и щекам. От всей нее — маленькой, миниатюрной, немного полноватой в бедрах и талии, но притягивающей взоры чем то неуловимо притягательным. Тем, что искусно крылось в самой глубине ее натуры. Лилия Громова, казалось, являлась полным контрастом Наталии Ивинской, — холодноватой, сдержанной, с завораживающей изысканностью манер и привычек. Но было и то, одно, главное, что так неуловимо сближало их. И та и другая, уж если любили и ненавидели, сердились и радовались, то полно, до самого края… Притворства и фальши они не терпели обе.

— Нет, Турбин, у меня нет слов! — Лиля уперла две маленькие, чуть полноватые, руки в складочках на запястье, в бока, и фыркнула пренебрежительно:

— Это же надо быть полным идиотом, чтобы сотворить такое… Зачем ты признался ей?!

— Она сама догадалась. Я и не думал.

— Чертов ты балбес! Ну наплел бы, что она сама на тебе повисла, эта швабра патлатая! Ё — мое, ну мужики! Как дети малые, ей-богу! Какого то журавля в небе все ловят, а синицу из рук выпускают!

— Я ее и выпустил, потому что она — синица. Птиц нельзя удержать. — Выдохнул он в ответ.

— Дурак ты, Никита! Писаный. Натка не синица тебе, а целая жар-птица. Не каждому в руки такая диковина и дастся. Держать надо было крепче. Она, знаешь ли, перьями не разбрасывается. — Лиля вздохнула. Присела рядом с Никитой на диване, и осторожно взъерошила его волосы свободной рукой, легонько ударив по затылку:

— Ну, что вот теперь делать то будем?

— Не знаю. — Никита устало уронил руки вдоль колен. — Не знаю. Опалила она мне душу. Не могу без нее. Совсем. — Он потянулся было в правый карман пиджака, за сигаретами.

— Не кури! — предостерегла тотчас Лиля. — Она ведь сразу поймет, что ты был здесь. И так покоя ей нет.

— Как она? — Он поднял голову.

— Как — как! — зло передразнила его Лиля. — Закудахтал! — Будто ты не знаешь сам. Как мы, все бабы, после ваших загулов? Притихла, а душой мается…

— Я вижу ее только на репетициях, да на сцене. Там она блистательна, как всегда. Улыбается, даже шутит.

— Вот — вот. Только почти не спит. И почти не ест. Ей бы к врачу надо, а она только отнекивается. Спасается бассейном и кофе. Хочу ее упросить, чтобы походила на массаж, да только боюсь…

— Что такое? — Никита встревожено посмотрел на Громову.

— По — моему у нее что то с глазным давлением. Она мне пару раз жаловалась на головные боли. А при них массаж делать опасно. Нужен осмотр врача. У нее давно уже не повышалось глазное давление… Раньше хоть ты мог ее заставить идти к врачу, а теперь она и вовсе на себя рукой махнула, я так думаю… Хоть она и не говорит мне ничего.