Уравнение с четырьмя неизвестными (СИ)

Спустя несколько минут я выключила воду и снова воткнула в ухо гарнитуру.

— Ты закончила, да? Мы уже на Мельниковской. Что ты делаешь сейчас?

— Я вытираюсь и разглядываю шкаф, — честно призналась я.

— Только не надевай слишком много всего, ладно? И не джинсы. У тебя есть платье?

Откуда у меня платье? Я перебрала полтора десятка плечиков с моими немногочисленными шмотками. Платье! И вытащила Лилькин подарок — совершенно идиотский бордовый атласный халатик. Правда, к нему прилагалась еще не менее идиотская кружевная…э-э-э…назовем это сорочкой. Но ее я надевать не стала.

— Что ты выбрала?

— Не скажу. Где ты?

— Я на Шильмана. Куда мне идти?

— Видишь арку около парикмахерской? Туда. Второй подъезд, шестой этаж.

В трубке эхом прозвучали шаги — это акустика подворотни.

— Я сейчас приду.

— Я тебе не открою, — пошутила я.

— Я выломаю дверь. Или влезу в окно. Я сейчас приду.

Я пошла в прихожую и открыла замок.

— Я пришел.

— Входи.

Дверь открылась. Каминский стоял на пороге. Глаза-льдинки, нет, глаза-ледяные омуты, смотрели так, что я даже испугалась. Он пришел.

Звуки… Падает на паркет тяжелая кожаная куртка-косуха: шелест и бряцанье металла. Впечатываются в стену один за другим щегольские, явно концертные, сапоги-казаки: звонкий грохот. Судорожно вжимаются друг в друга тела, смыкаются губы: вздох и шелковый шорох. Жалобно вскрикивает старинная резная бабушкина кровать, а новенький пружинный матрас произносит одобрительное «пх-х-х», когда сплетенные желанием тела падают в его латексные и пружинные объятья.

Ощущения… У него мокрые волосы. Холодные и мокрые. Длинные, светлые, мокрые волосы. У него жесткие пальцы, мозоли на кончиках — руки гитариста. У него шрамы. Шрамы на левом боку и спине.

Почему? Почему волосы мокрые? Откуда шрамы? Я подумаю об этом потом…потом… после того, как закончу с ним… После того, как кончу с ним… кончу с ним еще раз… еще… еще…

— Еще…— шепчу я и вгоняю ногти в его идеальную задницу… — Еще… — хриплю я, прогибаясь до хруста в позвоночнике… — Еще!… — кричу я, упираясь лбом в связанные узлом влажные простыни… — Еще? — шепчет он, снова склоняясь надо мной.

Я завтра не смогу ходить. Я вообще больше никогда не захочу секса. Я больше никогда никого не захочу. Даже Каминского? Кроме Каминского?

— Нет, — говорю я, — больше нет. Ты выиграл, Влад.

— Я заслужил награду? — смеется он.

— Все что угодно, только не секс, — я бы тоже посмеялась, но у меня болит каждая мышца.

— Я останусь здесь. До утра понедельника. И ты покормишь меня завтраком. И я отвезу тебя на работу. И ты будешь ...

Вот примерно тогда я и заснула.

***

Ну, я спала, как убитая. И когда мы проснулись, солнце уже клонилось к закату. И у меня болела каждая мышца, а прогулка до туалета стала самым ярким впечатлением воскресенья. Нет, я вру, конечно. Все, что было ночью – это было уже воскресенье.

Очень странное воскресенье. Воскресенье, которое началось, по классике, в «шестнадцать часов утра». Я как можно тише выползла из кровати и совершила подвиг, сходив в душ. Зашла на кухню, выпила, наверное, литр минералки. И снова пошла в спальню. Туда, где в последнее время происходит столько всего интересного, что я просто боюсь уже туда входить.

Каминский спал. Я прислонилась к косяку и стала рассматривать его. Ему скоро тридцать, это видно. Морщинки у глаз, складка у рта. На нем много украшений: несколько тяжелых черненных серег в ушах, толстая серебряная цепь на шее, на ней вместо кулона серебряное же кольцо с резьбой, на правой руке классический браслетик с группой крови, на левом мизинце перстень в виде оскаленной львиной головы, а рядом, на безымянном, тонкое кольцо с резьбой. У него татуировки на бицепсах — слева грифон, справа дракон. У него удивительно темные волосы на теле, при таких светлых волосах на голове. И он совсем не волосатый, в отличие от Таира. И на боку у него шрамы. Вчера, на эмоциях и коньяке, я не сообразила, откуда шрамы. А сегодня голова моя работала, как часы, так что я легко сложила два и два — шрамы после аварии, кольца на пальце и на цепочке одинаковые, и то, что на цепочке, принадлежало ей. Осталось только вычислить, почему были мокрые волосы. Хотя, если подумать, как следует, то понятно, что человек пришел после концерта и первым делом вымылся. А уже потом стал пить и звонить мне. Логично?

Пока я думала об этом, Влад пошевелился, простыня сползла с бедер, и мне открылся завораживающий вид на классическую утреннюю эрекцию. Бог ты мой, неужели он всю ночь засовывал в меня ЭТО? Не то чтобы меня пугали большие размеры, но у меня так все ныло после вчерашнего, что я содрогнулась от мысли о том, что... Короче!

Я разглядывала голого спящего Каминского и мысли в моей голове принимали странноватый оборот. Я точно помню, что эта волшебная палочка побывала у меня во рту, вот только теперь у меня есть вопрос: как я не задохнулась? Мне стало так интересно, что я решила провести эксперимент. Тихонько нырнула в кровать, устроилась поудобнее, и провела языком вдоль рельефной вены. Влад не проснулся. Тогда я облизала губы и произвела замер. Получалось не очень-то. Но процесс меня увлек и… Короче, называем вещи своими именами! Я сосала. Очень изобретательно, мне так кажется. Подключив руки. Размеренно вдыхая и выдыхая. Язык мой отнюдь не болел и не ныл, и даже не устал. Минуты через три Влад перестал делать вид, что спит, я почувствовала, как он крепко обхватил мои бедра и потащил к себе. О, я прекрасно поняла, что он запланировал! Я говорила, что Влад прекрасно целуется? А что он так же хорошо целуется не в губы? Я застонала вголос, широко развела бедра, предоставляя ему возможность для маневра. И Каминский стал маневрировать. Его язык и губы… И пальцы… Он так отвлекал меня, что я почти забыла, что я делаю в своем углу ринга. Но я сосредоточилась и вынудила великого и ужасного Каминского застонать и судорожно дернуть тазом. Он почти кончил, я была бы в этом уверена, но Влад выскользнул из моих губ и сменил позу. Теперь мы лежали на боку, он шумно и горячо дышал мне куда-то в шею, его руки ласкали меня, а его член удобно устроился у меня в ладони. Пальцем… Вот парадокс – пальцы гитариста не предназначены для таких вещей, слишком грубые и мозолистые. Но пальцы Каминского… Он точно знал, где моя волшебная кнопка. И нажимал на нее так, что мне стало не хватать воздуха.

— Вероника…— прошептал он мне на ухо, — ты течешь, ты знаешь об этом?

— Догадываюсь, — ответила я.

Влад одобрительно хмыкнул, его большой палец нарисовал маленькую окружность вокруг пика моего удовольствия, а указательный без малейшего сопротивления с моей стороны скользнул внутрь. Я вздохнула.

— Ты так течешь, что мне кажется, тебе кое-что нужно, а?

Какой догадливый! Я снова вздохнула, почти всхлипнула, когда он добавил к указательному пальцу средний. И безымянный. И надавил большим.

— Да…— согласилась я, подаваясь назад, вжимаясь задницей в его живот, насаживаясь на эти волшебные пальцы.

— Говори развернутыми предложениями, Вероника. Рот ведь у тебя не занят? — он издевается?

Я согласна была даже стихи ему читать, только чтобы он приступил уже к делу. Не я ли была твердо уверена несколько часов назад, что никогда не захочу больше никаких членов?

— Иди ко мне, — прошептала я, посчитав это предложение достаточно развернутым.

— Нет. Я не понимаю. Объясни мне, чего ты хочешь?

— Трахни меня, Вла-а-ад, — начала я объяснять.

— Нет, не понятно.

— Засунь в меня свой член, черт тебя побери, — я уже умоляла.

— У тебя слабый словарный запас, Вероника. Ты могла бы попросить оттрахать тебя, как сучку. Или выдрать так, чтобы ноги не сходились. Или…

— Ты будешь, наконец, делать дело, или мы будем вести эти беседы, пока я не умру от недостатка Каминского в организме? — я сдерживалась с большим трудом.

И он вошел в меня. Куда там пальцам! Я взвыла и кончила. Еще раз…