Другая женщина

Как ни странно, девушка вдруг почувствовала облегчение. Она даже смогла оценить красоту вечера с его чудесным закатом, когда солнце опускается за Чилтернские холмы, придавая им таинственность. Как хорошо будет повидаться со всеми, особенно с Руфусом и Манго, и наверняка Мерлин будет там, дай Бог ему здоровья. Она не видела его с тех пор, как он вернулся из Перу, хотя слышала по радио его голос, все такой же сильный и звонкий, как у двадцатилетнего, несмотря на то, что ему уже восемьдесят.

Она включила радио, и голос Паваротти заполнил кабину. Он пел арию из оперы «Мадам Баттерфляй», и это было так величественно и в то же время мучительно, что последние двадцать миль дороги она ехала, изнемогая от сердечной тоски и боли.

- Боже, надеюсь, это не перст судьбы, - сказала она громко, сворачивая «пежо» на усыпанную гравием дорогу, - хотя ты целый день испытывал меня.

Джеймс почувствовал невероятное облегчение, когда свет фар машины Гарриет прорезал темноту. Он с облегчением вздохнул не только потому, что, как всегда, волновался за дочь, ибо она водила машину слишком быстро - и в этом, как и во многом другом, она походила на него, - но еще и потому, что ее приезд внесет оживление в их компанию, всех расшевелит, и он под шумок сможет покинуть этот затянувшийся спектакль.

Для него было невыносимо, чуть ли не физически больно сидеть целый вечер неподвижно, и он часто вскакивал, чтобы наполнить бокалы, предложить гостям кофе, передать фрукты, сыр, бисквиты, пока Мэгги сладким голосом, но с явным раздражением не заметила ему, что он всех утомил и что ему лучше посидеть спокойно и позволить гостям самим позаботиться о себе. Можно подумать, только она знала, что для него лучше. Это она-то, с ее напускным спокойствием, граничащим с маниакальностью, с ее вечными всепонимающими улыбочками.

Уж кому присуще спокойствие, так это Сюзи, несмотря на ее жизнерадостность и кипучую энергию. Он посмотрел на нее, непринужденно болтающую с Джошем Бергином, Крессидой, Оливером, и в сотый, а может быть, и в тысячный раз задался вопросом: неужели Алистер не понимает, как крупно ему повезло с женой? Она превратила этот, казалось бы, несчастливый брак в нечто прочное, спокойное и созидательное! За все эти годы он никогда не слышал, чтобы она на что-нибудь пожаловалась, хоть словом, хоть намеком обмолвилась, что несчастна. Семья была ее работой, ее карьерой, и она достигла на этом поприще огромного успеха.

И вот сейчас по какому-то странному стечению обстоятельств, из-за неожиданного поворота судьбы все могло рухнуть.

В этот теплый ранний вечер Сюзи подошла к нему в саду, где все собрались выпить перед ужином, и слегка взволнованным голосом сказала:

- Джеми, мне нужно с тобой поговорить.

А чуть позже, когда Мэгги ушла в дом, чтобы сделать последние приготовления к ужину, а Алистер в своей обычной изящной манере стал собирать бокалы и уносить их в дом, они с Сюзи прошли в розарий, где она с некоторой долей волнения и даже удивления сказала:

- Джеми, ты, возможно, не поверишь мне, но Руфус решил жениться.

И тогда он спросил:

- Ну так в чем же проблема?

А она ответила:

- Проблема в том, что он хочет жениться на Тилли Миллз. Я точно не знаю, но чувствую, что здесь что-то не так, как ты считаешь?

С этого момента его охватило беспокойство и даже страх. Он с трудом проглотил приготовленный Мэгги ужин и выпил больше, чем за все - сколько же прошло? - за все двадцать лет со дня рождения Тилли Миллз.

Больше всего его пугала вынужденная бездеятельность, его абсолютная неспособность предпринять что-либо. В другое время он, возможно, поговорил бы с Руфусом, осторожно расспросил бы его о жизни, о его планах на будущее, что позволило бы понять, как серьезны его намерения. Но сегодня, вечером, когда все собрались на свадьбу его дочери, когда у него так много других проблем и забот, пусть не таких острых, но не менее важных, ему ничего не оставалось делать, как молча сидеть и наблюдать, как Руфус, держась очаровательно, хотя и немного старомодно, присел к столу, с большим вниманием и любовью поговорил с матерью - все знали, как трогательно он привязан к ней, - поболтал с Джулией Бергин, с Мэгги и с француженкой Жанин Блеш, крестной матерью Крессиды, которая выглядела потрясающе для своих семидесяти лет.

Он знал, что должно пройти по крайней мере двадцать четыре часа, прежде чем ему удастся выяснить, что случилось, и это было невыносимо.

Со жгучей завистью он посмотрел на своего крестного отца, сладко спавшего в уголочке, - сэра Мерлина Рейда, известного путешественника, который и на девятом десятке продолжал заниматься изучением земель, теперь уже более исследованных, чем тогда, когда шестьдесят пять лет назад он начал путешествовать.

Мерлин прервал свое последнее путешествие на мулах по Центральным Кордильерам, чтобы присутствовать на этой свадьбе. Он никогда не был женат, так как не выносил женщин, а они его, и считал Джеймса своим сыном, а Крессиду и Гарриет своими дочерьми и поэтому, как он выразился, ни за что на свете не мог пропустить такого семейного торжества.

Для своих лет сэр Мерлин Рейд выглядел удивительно молодо. Он был подтянут, седые волосы все еще были густыми, глаза блестели. Он прославился своим умением торговаться и предавался этому удовольствию не только на суках, кашбах и прочих базарах мира, но даже в кассах Британской железной дороги.

- За этот галстук даю вам пять гиней, и это мое последнее слово, - обычно говорил он какому-нибудь обалдевшему молодому продавцу. Или: - Если вы думаете, что я заплачу вам двадцать гиней за удовольствие проехать двадцать миль, то вы глубоко ошибаетесь. Пятнадцать, и весь разговор.

Многие сдавались, другие смеялись, но так или иначе он покупал рубашку за полцены, а два фунта яблок по цене одного. Правда, ему никогда не удавалось убедить служащих Британской железной дороги или Лондонского транспортного агентства продать ему билет со скидкой, но лондонские таксисты часто ему уступали, особенно когда он рассказывал им о своих путешествиях, об исследовании неизвестных земель, о встречах с дикарями, и они затем пересказывали эти истории другим своим клиентам.

Глядя на Мерлина, Джеймс горячо завидовал ему не только потому, что тот сладко спал, но и всей его безмятежной жизни, лишенной комплексов и боязни сделать что-нибудь не так. Возможно, Мерлин и рисковал стать жертвой дикарей, нападения животных или суровых условий, но он никогда не испытывал чувства вины, угрызений совести, не знал измены друзей и не сожалел о загубленной жизни.

Затем Джеймсу пришла в голову мысль, что лучший способ снять камень с души - рассказать обо всем Тео, как он это делал не раз в трудные для себя времена. Он заедет к нему в гостиницу - этот паршивец наверняка будет там. Что, черт возьми, он сегодня там делает, решив провести столь важный для семьи вечер с этой малышкой, которая стала его женой? Джеймс усмехнулся, представив, что Тео мог сейчас делать со своей женой. Он обязательно должен поговорить с ним. Не сейчас, конечно, но завтра утром непременно. Утром, когда все будут заняты прическами, платьями и шляпами, он отправится к Тео и поговорит с ним. Он раскроет ему свою душу и спросит совета. Тео придумает, что делать. Тео всегда дает хорошие советы.

Далеко в Париже Тилли Миллз вопреки своему желанию и здравому смыслу, сказала «да» Джеку Мензи, согласившись поехать с ним в «Ле Бьен Даш». Эта новая кинозвезда с лицом падшего ангела, по меткому выражению журнала «Арена», ко всему прочему пренебрегала правилами личной гигиены. Тилли понимала, что поступает опрометчиво, что вчера поздно легла, а сегодня рано встала, что у нее был трудный день, что если Мик Мак-Граф застанет ее там, то обязательно убьет, что она может попасть в газеты и тем самым расстроит Руфуса, но ей непременно нужно было чем-то занять себя, иначе она сойдет с ума, думая о том, что происходит сейчас в Англии. Непринужденная атмосфера одного из самых модных в Париже диско-клубов отвлечет ее от навязчивых мыслей о том, как Джеймс Форрест поведет к алтарю свою дочь в присутствии трехсот почетных гостей и членов двух семей - и среди них Руфус Хедлай Дрейтон, - и что она могла бы быть там, уступи она настоятельной просьбе Руфуса приехать на венчание.