Высокий, привлекательный, в татуировках (ЛП)

Потом я смотрю прямо на её буфера и облизываюсь. Медленно провожу пальцем по холмику её груди. Беззвучно произношу: Здесь?

И тут я даже не успеваю ничего сообразить. Её маленький кулачок обрушивается на мой нос. Девушки шлёпали меня и раньше, но ни одна — в лицо. Твою мать, как больно! Я ощущаю медный привкус крови на губах и вытираю их. Мой нос похож на кровавый фонтан. Пол суёт мне в руки полотенце и откидывает мою голову назад.

Чёрт, всё ещё больно. Брат надавливает на переносицу, я не могу видеть его рот или руки из-за скомканного полотенца, поэтому трудно сказать, разговаривает он со мной или нет. А может, ржёт как конь. Он поднимает полотенце, но кровь снова течёт на губы. Я вижу, как девушка ещё долю секунды стоит со сжатыми кулаками и наблюдает за моими страданиями.

Вот дерьмо, как болит!

Но вот она разворачивается на каблуках своих чёрных ботинок и уходит. Мне хочется крикнуть ей, чтобы она осталась. Я бы даже сказал «извини», если б мог. Не могу даже позвать её обратно. Я начинаю вставать, но Пол толкает меня обратно на стул.

Сядь, показывает он жестами. Мне кажется, нос сломан.

Тут я вижу скомканный клочок бумаги на полу. Забираю полотенце у Пола и прижимаю его к носу, показывая на бумажку. Он поднимает и смотрит на неё.

— Это она уронила? — спрашивает он.

Я киваю. Бумага немного отсырела из-за её потных ладоней. Я разворачиваю клочок, чтобы узнать, что там. И вижу замысловатый рисунок; нужно приглядеться, чтобы увидеть, что там скрыто — гитара, порванные струны и странные ангелы. Струны заканчиваются маленькими бутонами. Я переворачиваю картинку, глядя поверх полотенца, которое всё ещё прижимаю к носу одной рукой. Пол заменяет его на другое, чистое. А из носа по-прежнему льёт кровь. Чёрт подери. Я внимательнее смотрю на бутоны. И понимаю, что это совсем не бутоны. А крохотные кандалы. Типа наручников, но в средневековом стиле. Большинство сразу бы оценили, насколько прекрасен этот эскиз. Но я вижу боль. Я вижу то, что она, возможно, вообще не хотела бы показывать.

Чёрт. Я озадачен. Теперь мне больше всего на свете хочется узнать, что означает эта тату. Очевидно, что это больше, чем просто красивый рисунок. Как и она — больше, чем просто красивое личико. Хотя, возможно, всё не так. Она может оказаться той ещё стервой, с таким-то правым хуком, и съесть мои яйца на завтрак, если я не так на неё посмотрю.

Я верчу эскиз в руках и оглядываю салон. Уже поздно, клиентов нет. Ударяя кулаком в плечо Пола, показываю ему рисунок. Потом показываю на внутреннюю сторону запястья. Вся моя рука уже покрыта татуировками, лишь там осталось свободное место. Вообще-то, обе мои руки полностью забиты — мои братья практиковались на мне ещё до того, , как только это стало возможным с точки зрения законакак это стало законным.

— Нет. — Пол показывает мне нехитрое выражение ый жест из трёх пальцев. — Ты свихнулся, если думаешь, что я набью её тебе.

Он уходит в переднюю часть салона и садится рядом с Фрайди. Брат пытается залезть к ней в трусы с её первого дня здесь. Жаль, у неё уже есть подружка.

Тогда мне приходится достать свои инструменты. Я уже делал замысловатые сложные тату сам себе. Смогу набить и эту.

Пол возвращается ко мне.

— Я займусь ею, — говорит он. — Ведь ты всё равно решил её сделать.

Я поднимаю один палец. Одно изменение?

Что ты хочешь изменить? Он смотрит на эскиз, и его брови выгибаются, когда он видит формы и цвета, наручники, гитару и колючие тернии. Интересно, увидел ли он и её одиночество? Вот ведь херь, показывает он. Пол никогда не пользуется речью, когда мы вдвоём. И я этому рад. Когда мы одни, мы словно говорим на одном языке.

Я киваю и начинаю протирать руку спиртом, а он надевает перчатки.

Глава 2

Эмили

Прошло уже два дня, как я ударила того придурка в тату-салоне, а моя рука до сих пор болит. Из-за этого сложновато играть на гитаре, а сегодня я выступаю играю в переходе метро у Центрального парка. Это место — одно из моих самых любимых, здесь много детей, которые останавливаются послушать меня. Им нравится музыка, она заставляет их улыбаться. А улыбки — это то, что осталось в моей прошлой жизни. Я не часто улыбаюсь сама, и нравится мне это ещё меньше. Но я обожаю, когда детки поднимают на меня свои невинные глаза и широко улыбаются. В выражениях их лиц столько надежды. Это напоминает мне о том, какой я была когда-то давным-давно.

Сегодня я решила и петь. Не так уж часто я это делаю. Но у меня правда нет ни гроша. А чем больше внимания, тем больше мелочи уйдёт со мной домой. Хотя «дом» — понятие относительное. «Дом» — это просто место, где я буду спать сегодня ночью.

Я сижу на холодном цементном полу перехода; мимо мелькают ноги, мой футляр от гитары лежит передо мной. В нём уже набралось несколько четвертаков, а маленькая старушка, остановившаяся несколько минут назад, бросила пятидолларовую купюру, когда я играла «Мост над бурными водами» [1]. Старушкам обычно нравятся такие песни. Они никогда не знали «бурных вод».

Я в моей школьной форме, потому что я получаю от мужчин больше внимания, когда она на мнекогда она на мне, мужчины обращают больше внимания. Это короткая клетчатая юбка и чёрная в облипку кофта с короткими рукавами, которая обтягивает меня словно вторая кожа. Женщины ничего не имеют против такой одежды. А мужчины её просто обожают. Да уж, тот придурок два дня назад точно не оставил меня без внимания. Хотя, должна признать, он секси. Его плечи шириной в дверной проём, а голова вся в золотистых кудряшках. И он просто возвышался надо мной, когда встал из-за стола, как минимум больше чем на голову. Все его предплечья покрыты татуировками, и это выглядело вроде как даже сексуально. На его левой руке виднелись губы, и мне хотелось спросить его, что это значит. Это напоминание о ком-то? Может, о той, с кем был первый поцелуй? А может, у этой тату более глубокий смысл, как у той, что хотелось сделать мне?

Я выронила свой эскиз татуировки, когда выбегала из салона, и это меня злит. Я думала, что он зажат в моей руке, а когда остановилась перевести дух, эскиз исчез. Я почти надеялась, что придурок побежит за мной. Но когда я убегала, он всё ещё истекал кровью.

Я снова встряхиваю рукой, чтобы прогнать боль. Напротив меня останавливается светловолосый мальчик, в его ладошке горстка монет. Он постоянно тут проходит, а его мать как-то остановилась помолиться за меня, поэтому я начинаю играть «Иисус любит меня» [2]. Но это не так. Если бы Он меня любил, то не создал бы такой, какая я есть. Он создал бы меня нормальной. Мать мальчика поёт под мелодию, а мальчик утыкается в её бедро, обнимая всё крепче, пока она поёт. Когда песня заканчивается, он кидает свою пригоршню монеток в мой футляр от гитары, и глухой звук их падения о фетр напоминает шёпот.

Я никогда не благодарю детей и не разговариваю с ними. Не разговариваю я и со взрослыми, если только они не спрашивают что-то особенное. Я просто играю музыку. Иногда и пою, но на самом деле мне не нравится особо привлекать к себе внимания. За исключением сегодняшнего дня, сегодня это необходимо. Я уже скопила триста долларов, которыми могла бы заплатить за ночлег и ту татуировку, но кто-то украл их прошлой ночью в приюте, когда я уснула. Это была моя ошибка — оставить их в кармане, а не переложить в лифчик. Когда я проснулась, деньги исчезли. Не знаю, почему они не взяли и мою гитару. Возможно, из-за того, что я спала, удерживая её в руках, прижимая к себе, словно мать собственное дитя.

Как бы я хотела, чтобы тату была сделана вчера. Не очень разумная трата денег, но это был мой девятнадцатый день рождения, и так давно для меня никто ничего не делал. Поэтому я собиралась подарить её себе. И в процессе освободиться. Но кого я обманываю? Мне никогда не стать свободной.