Миланская роза

— Увы! — вздохнула Роза, и в глазах ее промелькнула грусть. — Тело мое наполовину мертво.

Она помолчала, а потом, похлопав Олимпию по крепкой круглой коленке, добавила:

— Ноги мои отходили свое, а скоро и остальное последует за ними. А ты еще завидуешь…

Девушка попыталась утешить ее:

— Не всегда же так было…

— Нет, — улыбнулась Роза, — бывало и куда хуже!

Бронированный «Роллс», провожаемый завистливыми взглядами, уверенно и бесшумно двигался в потоке машин, который, казалось, расступался перед роскошным автомобилем. Сквозь стекла лимузина проплывавшие в сером тумане вывески магазинов и дорогие витрины казались еще заманчивей.

Роза откинула крышечку в подлокотнике сиденья и вынула синюю бархатную коробочку; в ней оказалось четыре изумительных кольца. Она надела по одному на указательный и средний палец левой руки и два — на безымянный палец правой. Роза вытянула руку, любуясь чудесными камнями, вставленными в ажурные оправы.

— Прошу, синьора, — сказала Олимпия, протягивая госпоже зеркало.

Роза несколькими взмахами расчески привела в порядок серебристо-седые волосы. В зеркале отразилось ее все еще красивое лицо.

— Ну вот, — заключила она, — как бы то ни было, но возвращаться иногда к началу собственного пути весьма полезно.

— Возвращаться, чтобы творить добро? — не удержалась от вопроса Олимпия.

Роза строго и властно взглянула на служанку.

— Запомни, — произнесла синьора, — творящий добро облегчает жизнь прежде всего самому себе. Я не хочу забывать, какой путь прошла, и не желаю утрачивать связи с реальной жизнью.

— Конечно, я понимаю, синьора, — поспешила заметить Олимпия, думая, что хозяйка ожидает ответа.

Но Роза, не обращая внимания на девушку, продолжала как бы про себя:

— Я всегда оставалась в одиночестве — и в горе, и в радости. — Кивком головы она велела Олимпии убрать зеркало. — У беды друзей нет, а успех порождает досаду и зависть. В грязной луже, внизу, орут лягушки, а заберешься наверх, на колокольню, — там надрываются вороны.

Она ненавидела лицемерие и любила называть вещи своими именами. Абсолютно все: и то, что относилось к судьбе человека, и то, что было связано с сексом, и то, что касалось ее собственных отношений с ближними.

— Вы себя плохо чувствуете? — спросила Олимпия, заметив, как изменилось выражение лица хозяйки.

— Пока нет, но постучи по дереву! — заметила Роза, роясь в сумочке в поисках ключей.

«Роллс» двинулся по улице Монтенаполеоне и доехал до угла улицы Джезу. Роза с презрением взглянула на галерею, выстроенную по проекту бездарных архитекторов перед магазином Картье. Узкая, как нора, галерея, накрытая к тому же бело-желтым тентом, может, и смотрелась бы где-нибудь на Пятой авеню, но одним своим видом оскорбляла знаменитую старинную миланскую улицу.

— Какая гадость! — возмутилась Роза. — Напомни мне позвонить мэру.

— Конечно, синьора. — И Олимпия тут же отметила поручение в записной книжке.

«Роллс» свернул на улицу Джезу и вскоре оказался у старинного дома восемнадцатого века. Развернувшись, машина съехала вниз, в просторный гараж. Там стояли автомобили разных эпох, все на ходу и сверкавшие, как зеркала. Эти модели осчастливили бы любого коллекционера, а Розе они напоминали о прошедших годах. Она любовалась автомобилями, но сердце ее переполняла грусть.

Шофер вышел из «Роллса», открыл заднюю дверцу и заботливо склонился к хозяйке.

— Вы позволите, синьора? — спросил он, широко улыбаясь.

— Конечно, позволю, — усмехнулась Роза.

Молодой человек взял ее на руки и понес к лифту.

— Право, мне не на что жаловаться, — продолжала старуха, — какая другая женщина в моем возрасте может себе позволить такую роскошь? У калеки есть свои преимущества. — И добавила: — Конечно, если калека богата.

— Вы всегда шутите, синьора, — отозвался шофер Марио.

— Вам еще что-нибудь угодно? — заботливо спросила Олимпия.

— Нет, пока ничего, — ответила Роза и снова улыбнулась Марио.

Ей нравилось шутить с молодым шофером.

Олимпия открыла дверь лифта, и с едва слышным шелестом кабина вознеслась на последний этаж. Они вышли в коридор, выдержанный в нежных матовых тонах: свет, цвет, вся обстановка. Марио опустил улыбающуюся Розу в другое кресло на колесиках. У кресла в почтительном ожидании стоял верный Клементе, старый, согнутый годами слуга. Голубые, подернутые пеленой глаза приветливо улыбались.

Клементе провел рядом с Розой всю жизнь. Еще мальчишкой оставил он родную ферму и следовал за Розой в ее сумасшедшей гонке по всему миру — сквозь годы, сквозь страны, сквозь жизнь. Он видел, как усмиряла она мужчин, лошадей, моторы; он видел, как она смеялась и плакала. А теперь Клементе наблюдал, как Роза умирала, но он не отдавал себе в этом отчета, потому что умирал вместе с ней.

— Ох, синьора Роза, если б вы знали… — затянул Клементе свою обычную присказку. — Если б вы знали… — твердил он, толкая слабыми руками кресло по мягкому плотному ковру.

Волнение сжимало ему горло, не давая говорить. Всю свою долгую жизнь Клементе жил чужими чувствами: радость, боль, возмущение или гнев никогда не бывали порождены его собственными переживаниями. Они лишь отражали события бурной жини Розы Летициа, урожденной Дуньяни.

Клементе был единственным человеком, которому было известно все о Розе и ее семье: скандалы, интриги, любовные истории, несчастья и мрачные тайны. И он собирался унести все это с собой в могилу.

— Ты стареешь и заговариваешься! Давай, говори же! — потребовала Роза.

Она повернулась в кресле, чтобы лучше видеть лицо старого слуги, пока тот провозил коляску через холл, отделанный светлым орехом, к кабинету хозяйки.

Роза больше не притворялась; игра миллиардерши, развлекавшейся посещением почты, была забыта. Она любила Клементе — самого близкого ей человека, но надавала бы ему пощечин, если бы он не решился объясниться.

— Если б вы знали, синьора Роза! — опять затянул он обычную песню.

Когда происходило что-то из ряда вон выходящее, Клементе терял речь, он едва лепетал слова, и понять его было совершенно невозможно. Последний раз такое случилось с ним лет десять назад и, как всегда, предвещало беду. Роза прекрасно помнила ту историю: тогда она еще была молода, ей не исполнилось и семидесяти трех.

А Клементе и тогда выглядел стариком. Он путался в словах и никак не мог выговорить страшную весть: сын Розы, Риккардо, обвел вокруг пальца мать и овдовевших жен своих братьев, став единственным главой концерна «Роза Летициа и сыновья».

Роза в тот год как раз вернулась из швейцарской клиники, где целая команда специалистов во главе с профессором Хансом Бровером разглаживала ей морщины, заставляя повернуть вспять бег времени и пытаясь возвратить иллюзию молодости. И тогда Клементе выбежал ей навстречу, твердя: «Если б вы знали, синьора Роза!»

Ей пришлось призвать на помощь всю свою силу, чтобы победить болезненную нервозность Клементе. Но когда наконец удалось понять, в чем дело, прахом пошел двухмесячный труд швейцарских врачей. Что-то у нее сломалось внутри, в сложной и хрупкой системе мозгового кровообращения. Розу разбил паралич, приковавший ее к инвалидному креслу.

— Если б вы знали, синьора Роза! — раздавалось над ее ухом старческое бормотание Клементе.

Они остановились у дверей ее кабинета. Роза решила стерпеть и дождаться, пока он выговорится. Да и что ее могло теперь волновать? Несчастья больше не причиняли ей страданий, а радости не согревали душу. Прожитые годы и жизненный опыт помогали ей находить верные интонации и точные реплики в разговоре, но чувства и переживания остались в прошлом, теперь ее удел — лишь бледные призраки прежних страстей.

Клементе стоял перед ней, умоляюще сложив руки.

— Синьора Роза, — все твердил он, — синьора Роза, не знаю, как и сказать…

— Старый болван… — проворчала Роза.

Ей хотелось, чтобы Клементе оставил при себе известие, которое так мучило его, но она была уверена, что горестная весть сейчас обрушится на нее.