Часовые любви

— Простите, я на минуту, — обратился Людвиг к Регине, решив в одиночестве справиться с нахлынувшим чувством. Он встал и, пройдясь между столиками, направился к выходу.

Те же стены… однако выкрашенные иной краской.

Он, совершенно трезвый мужчина, в дорогом костюме, в светлом кашне на шее поверх пиджака, протянул руку, чтобы дотронуться до стены.

Не показаться бы странным!

Немец оглянулся на спутницу. Регина безучастно уставилась в потолок. Гигантская люстра, похожая на ту, прежнюю, светила тысячами огоньков. Та же лестница из старинного мрамора, и тот же второй вход с улицы в ресторан. Дизайнер постарался сохранить прежний интерьер. У него это получилось. Формы поддаются восстановлению, а вот что внутри стен?

Элегантный господин, озираясь по сторонам, спустился в гардероб.

Веселенькая смешливая переводчица в разухабистой ушанке и потертом пальтишке с лисьим воротником опять разбередила память. Вот тут в гардеробе она заставила его ждать, долго переодевая теплые сапожки на меху. Без стеснения подтянув чулочные складочки на красных от мороза коленках, она сунула ноги в туфельки и бережливо сложила в сумочку яркий целлофановый пакет с эмблемой международной выставки.

Махнув расческой по длинным, до пояса, волосам, она бросила взгляд в зеркало и, оправив затасканную юбчонку, игриво прощебетала:

— Я готова. — Широкие скулы блеснули морозным румянцем, и глаза, переполненные молодой радостью, зазывно блеснули. — Пойдемте, — схватилась она за рукав немца. — Ой, номерок забыла!

— Он уже у меня. — Людвиг хлопнул по карману пиджака.

Предусмотрительный пожилой гардеробщик, из отставных военных, перемигнулся с клиентом, напрашиваясь на чаевые. Металлический подстаканник с тонким стаканом и недопитым чаем на его стойке позвякивал от серебристого голоска клиентки.

Теперь на его месте за гардеробной стойкой подтянутый коренастый мужичок, совсем даже не старый, с биркой отеля на форменном темно-зеленом пиджаке. Равнодушно повернувшись спиной к Людвигу, суровым голосом он беседовал с кем-то по мобильному телефону. Людвиг невольно заглянул под стойку в поисках подстаканника. Увы!

Немец вернулся в зал.

Тот же фонтан с рыбками, то же пышное золото балконных балясин… сцена! Только оркестра с кудлатыми парнями, не устающими подражать и «Битлам», и «Бонн Эм» и вообще всем подряд без разбору западным исполнителям, увы, теперь нет! И ансамбль певичек в светлых брючных костюмах, выпрашивавших под песенку модной группы «АББА» мани-мани у подгулявших посетителей, тоже уже никогда не появится на этой сцене.

Тихая механическая музыка, ненавязчивая классика — вот что предпочитают сегодняшние клиенты!

Да и клиенты, увы, не те: несколько увлеченных деловыми разговорами непьющих мужчин и пожилая парочка, чинно потягивающая минеральную воду перье без газа. Веяние времени!

Ни хлопков, ни улыбок, ни всплеска эмоций, как когда-то под кафешантанный мотив. От той разухабистой музыки даже чинному иностранцу хотелось напиться и пуститься в пляс! Не важно, что и ресторан солидный, не балаганный, где своему родимому гостю не очень-то рады. Однако здесь, в России, правила не писаны тому, кому позарез нужно, — дозволено все. Шепоток при входе швейцару: мол, я от Ивана Семеновича — и мятая десятирублевка с вождем революции являлись пропуском хоть куда! А если так, то и «Тбилисо», и «Одесса — жемчужина у моря» в конце пьяного вечера, поближе к двенадцати, «для гостей столицы» все равно будут исполнены.

Все это осталось в другой жизни! А жаль! И бутылка шампанского «от нашего стола вашему столу» — широкий восточный обычай — уже не повторится никогда. Как он хорошо это все помнит! Будто не пробежали годы, будто вчера держал он немногословное, пустоватое меню и читал Марии вслух:

— «Цинандали», «Мукузани»…

— Имеется немецкое, — наклоняется к уху иностранца метрдотель. Иностранца, тогда безоговорочно обожаемого всеми. — «Молоко любимой женщины», по-немецки звучит: «Либе фрау мильх». Только для вас!

— Слышали, дама предпочитает покрепче, — одергивает его молодцеватый тридцатилетний Людвиг.

— Как скажете! Значит, графинчик столичной? Под икорку?

— И семгу.

— И соляночку на первое, как всегда?

— А мне оливье и табака! — спешит выкрикнуть Мария.

Видно, что голодна. И ей хочется всего, и выпить, и как следует поесть, и повеселиться, то есть потанцевать под звуки еще пока не разыгравшегося оркестра. А уж потом… как получится!

— Будет сделано, — с готовностью откликается официант.

Салфетка наперевес, поклон и белые перчатки не смущают бедно одетую переводчицу. Ей все нипочем, она комсомолка, она без комплексов. «Она не берет в голову!» — так звучит необычное русское выражение, которое немец с ее помощью долго заучивал.

Ей хочется поговорить о международной выставке, голова полна впечатлений. Не каждой выпадает такое счастье даже попасть туда, а уж тем более честь работать!

— Вы прекрасно справились, — хвалит Людвиг свою неунывающую помощницу.

— Слова трудные, они мне даже по-русски не знакомы, — жалуется переводчица. — Вот, например, я тут записала. — Как прилежная ученица, Мария лезет в кожаную сумочку. Она безмерно горда этим предметом своего туалета и всем своим видом старается это показать. Улыбаясь ее наивности, он следит за ней глазами.

— Подружка по случаю достала! — заметив это, сообщает Мария и простодушно добавляет: — Кожаная! Нравится?

— Очень, — хвалит он покупку. И, желая сделать ей приятное, добавляет: — Хотите, тут в киоске отеля мы к ней перчатки подберем?

— В валютном? — ужасается русская. И, не получив ответа, поясняет: — Нам нельзя. Заругаются.

Он пожимает плечами:

— Я вам подарю.

— А я не возьму.

— Возьмете. Я очень буду настаивать.

Она, как и пожелала, выпила рюмку водки, от чего ее задорное личико раскраснелась еще больше.

— Как вкусно! — набив полный рот оливье и не переставая о чем-то тараторить, хвалит еду Мария. — Давайте еще выпьем. За вас… нет, за ваши успехи… — Она медлит, сочиняя про себя тост. — В личной жизни и в работе. То есть в вашем бизнесе. Вообще-то я не умею произносить слово «бизнес», — откровенничает русская. — У нас не принято. Можно, я буду говорить просто «работа»? — И, не давая ему вставить слово, спешит произнести: — Успехов в работе и счастья в личной жизни! Ура!

— Лучше наоборот, — заражается ее весельем Людвиг.

После сдержанных немок он никак не может привыкнуть к такому безудержному фонтану, который так и хлещет из этой девчонки.

— Нет, — мотает головой Мария. — У нас считается, что работа главнее. Еще про здоровье говорят.

— Мария, — любопытствует он, — а у вас есть личная жизнь?

— Конечно, у каждого человека она есть, — рассуждает она, и на минуту ее личико приобретает серьезное выражение.

— А что для вас личная жизнь?

— Вот сумочку подруга достала. — Рот растягивается в довольной улыбке, серьезность в мгновение исчезает, и на щеках появляются детские ямочки. Она бережно гладит покупку. — Нет, что это я! Вы не подумайте, для меня приобретательство, то есть стяжательство, вовсе не главное в жизни.

— Вы сумочку стяжательством называете? — хохочет немец.

— Не только.

— А что еще?

— Ну, драгоценности всякие. — Она водит указательным пальцем по лбу, припоминая более весомые приобретения, что может подсказать ее память. — Мебель, например, нет, не просто мебель, а когда много мебели! Вот!

— Как это много? — удивляется Людвиг. — Больше, чем разместится в доме, где живете, вы ведь не купите?

— Ну да, — соглашается она и простодушно поправляет: — У нас не дом, всего одна комната. — И чтобы закрыть вопрос о стяжательстве, добавляет: — И дорогую не куплю… денег нет.

— А сколько вам платят?

— Мне хватает.

— Как это хватает, если вы говорите «нет денег»?

— У всех так… — помялась Мария. Ее научили отвечать иностранцам. А по правде, ей не хватало ни на что. Вот сапожки за сто рэ осенью достали, приходится долг отдавать. Она ведь только сто и получает. За вычетом меньше девяносто остается. Еще взносы в комсомол, в профсоюз. На обеды надо оставить. Проездной. Вчера на свадьбу сотруднице по пятерке скидывались. Спасибо, что за венгерский свитерок, на который тоже ползарплаты ушло, успела расплатиться.