Первая любовь

Мой раздельный купальник удивительным образом производил впечатление цельного, особенно когда я сидела. Мне нужно было встать, протянуть руки к небу, и тогда становилось видно, что между пупком и ребрами есть полоска кожи. Шаровары одаряли меня женскими бедрами, зато широкая полоса наверху так придавливала грудь, что можно было подумать, будто я бинтуюсь, чтобы молоко не потекло. В общем, что-то несусветное. Но у меня имелись свои соображения. Я собиралась сделать из него костюм на свой лад. Терять мне было нечего, я хотела во что бы то ни стало вырваться из тисков материнской, католической и папской власти.

Я сказала Дарио, что мне нравится Кассис. Хотя это было неправдой. Вода в Кассисе была ледяной, зато бухточки должны были стать моими союзниками, в одной из них мы могли спрятаться и остаться наедине.

Мне не хотелось оказаться на пляже Лек или Карри среди толпы девчонок в бикини, где Дарио привлекал бы к себе взгляды, как мальчик из "Смерти в Венеции", молчаливой, таинственной красотой, которую замечали все, даже немолодые люди. Я решила, что в этот день любоваться им буду я одна. И сделаю еще один шаг навстречу. Загорожусь от всех на свете, и пусть нас оставят в покое. Довольно вечеринок, слоу, ром-коки, скверной травки, ломающихся голосов, изнемогающей от ожидания чувственности, одинаковых губ, языков и рук, хватит совместного приобщения к тайнам любви, хватит стадной жизни.

Мы прошли немного сосновым леском, потом спустились на пляж. Воздух обжигал и был под стать моим чувствам. В горле у меня пересохло. Солнечные лучи между соснами казались тонкими лезвиями, раскаленными на огне, под ногами — пыль, иголки, камешки, обломки ракушек, то, что осталось от известняковых скал, раздробленных потоком времени, и я была точно такой же — хаос, сияние и жар. Я была телесной и одновременно витала немного повыше; отчетливо видя, как мы с Дарио направляемся к бухте, я знала, что там с нами произойдет, понимала, что скоро буду "не совсем такой, как была, и не совсем другой", я улыбалась Дарио, улыбалась по-новому, нежнее и, возможно, веселее. Он отвечал мне улыбкой, закусив немного губу. Впервые я видела, что он смущается. А я взяла его за руку, собираясь спуститься на пляж, и спускалась, держась за его руку и еще за деревья, за ветки, которые ко мне тянулись, и с этой двойной страховкой чувствовала себя очень надежно. Моя жизнь могла бы вот здесь и закончиться. Между небом и морем. Между Дарио и деревьями.

В маленькой бухте не было тени, солнечный свет заливал нас, слепя белизной. Плоские камешки были горячими, как хлеб. Тихонько покачивались сверкающие волны моря. Мы стояли у кромки прибоя, переживая самый чистый миг своей жизни.

Ненадеванный купальник пах новизной, он был жестким, я надела его прямо под юбку, а когда юбка упала к моим ногам, Дарио вошел в море. Он остановился и смотрел себе под ноги, на волны, на белую пену, я видела, как поднимались и опускались у Дарио плечи, словно он тяжело вздыхал. Казалось, он рисует что-то ногами, отодвигая водоросли и ракушки. Но больше уже нельзя было делать вид, что меня с ним нет.

Я подошла к нему в придуманном мной костюме, он не закрывал грудь, она была маленькой и очень белой, никто никогда еще на нее не смотрел, и я сама не знала, как быть.

Дарио поднял голову мне навстречу, а потом перевел взгляд на море и приставил ладонь ко лбу, защищая глаза от света, и глаза у него были синее неба. Рука у лба — я любила этот жест Дарио. Дарио молчал, и я тоже молчала. Мы смотрели на море, словно видели его в первый раз, смотрели и смотрели, молча, не шевелясь, не говоря ни слова о парусниках, о рыбацких лодках или холмах, мы смотрели на море и не знали, что нам с ним делать. Я повторяла про себя фразы, которые могла бы сказать, чтобы мы снова хоть немного стали самими собой, такими, как раньше, менее чопорными: "Слишком холодная, правда? Купаться что-то не хочется", "А раньше ты парусники видел?", " Я однажды плавала на пароме…", но вслух произнести не могла. Я смотрела на солнце над морем и видела танцующего Дарио, его мягкие движения, пальцы, перебирающие влажные волосы девчонок, которые отсчитывали про себя счастливые секунды. Видела Дарио на улицах, в комнате, в игровой, в кабине музыкального магазина, видела, как Дарио ждет меня на площади, и, ни о чем не думая, провела пальцем по его спине, медленно, сверху вниз. Я почувствовала, как напряглись его бедра, как он удивился и вздрогнул, и, почувствовав это, я улыбнулась. Он ничего не сказал, и тогда я снова погладила его, но уже ладонью, сначала по худому плечу с нежной белой кожей любимого сыночка, в голове у меня больше не вертелись никакие фразы, не было ни холмов, ни парусников, а одно только ожидание того, что будет, и еще просыпающееся понимание, что веду на этот раз я. Он опустил голову, волосы упали ему на лицо, ласково прильнув к нему, и вызвали во мне ревность. Я осторожно отвела их и взяла его лицо в свои ладони, Дарио был так послушен, так согласен со мной, что все получалось само собой, и я коснулась губами его губ. Теперь мы посмотрели друг на друга сощуренными глазами-щелочками, Дарио мне улыбнулся, и я опять коснулась его губ сомкнутыми губами. Я поняла, что он не хочет больше быть мастером дозволенного флирта, он хочет, чтобы его ласкали и удивляли. Но я не знала, как это сделать. Я не ожидала, что он доверится мне, у меня не было ни малейшего опыта, и я старалась вспомнить движения, которые видела, о которых читала или мне рассказывали. Все это не слишком подходило к тому, чего мне хотелось, но в какой-то мере все-таки было нужно.

Я расстелила полотенца под пинией, где было немного тени, и, когда он обнял меня, я к нему прижалась, и мы больше ничего не боялись.

Сегодня я не смогу последовательно описать, как все было, и если сделаю это, то солгу, но, собственно, что мне за дело. Мы учились получать удовольствие друг от друга, исполненные доброй воли и неумелости, неуклюжей дерзости, нежности и ласковости, которые придавали нам уверенность. Нам хотелось совершить все как следует, и мы боялись, что не испытаем счастья. Мы были младенцами и стариками одновременно, со множеством предрассудков и всевозможных познаний, и если я ничего не знала об удовольствии, получаемом мужчиной, то я знала другое: мир, в который я вступаю, будет моим до конца моих дней. Я хотела жить в этом мире. Он мне обещал, что жизнь больше не будет ни рассудочной, ни предсказуемой.

На пляже Кассис летом 1976 года мы стали непохожи на всех других. Нам было чем гордиться, и мы собой гордились.

Иногда до меня долетают отблески того дня и других, что за ним последовали. Иногда в моей жизни замужней женщины, размеренной жизни, вдруг ощущается аромат, слышится звук, и я оборачиваюсь на улице, возникает волнение, ожидание, а иногда желание вернуться в те годы — мне, научившейся с тех пор осторожности. Подозрительности. Умению отражать удары, умению их предвосхищать.

И если пятидесятилетний Дарио, с которым я встречусь, научился за эти годы тому же самому, то мы впервые испытаем неловкость, поздороваемся и обменяемся общими фразами, пытаясь заглянуть за условность, узнать, что за ней таится. А если неловкости не почувствуем, то все равно никуда не денем свои пятьдесят лет. Время оставило на лицах множество отметин. Следов волевых усилий.

В тот день в бухте Кассис желание смешивалось с игрой света в листве деревьев и на морской воде, с криками и смехом купальщиков в соседних бухточках, с липкой жарой, и мы поняли, что любовь — это убежище. Кто угодно мог нас видеть, но мы оставались невидимками. В городской сутолоке, среди приятелей, в классе во время занятий, на праздниках, демонстрациях мы оставались невидимками, неразлучными посвященными.

Понятное дело, девушка убежала с Пьером, и я очень скоро их увидела, они стояли на другой стороне дороги и ловили машину, чтобы ехать в противоположную сторону. Я остановилась.