Все, что нам дорого

– Ты знаешь, где он.

– В тюрьме?

– Да.

Обе они выбрали и надели полосатые свитера с воротником «хомут», потом аккуратно сложили свои платья и колготки и положили обратно в чемодан – словно хорошие гости, неизменно аккуратные, вежливые, осмотрительные.

– Ты это видела, да? – спросила Джулия.

– Что?

– Видела, как он застрелил маму.

– Я была на кухне. Ты же знаешь, что я была на кухне.

– Нет. Ты вышла. Ты видела. Просто не помнишь, вот и все.

Эйли, смутившись под свирепым взглядом Джулии, помотала головой.

– Я не знаю.

– Он убийца. Скажи это.

У Эйли задрожала нижняя губа.

– Ну давай. Скажи.

Но она не могла.

– Ты дура, что любишь его, – презрительно бросила Джулия, отворачиваясь. – Думаешь, я не слышала, как ты говорила ему тогда ночью, а я слышала. Я все слышу. – Она подошла к зеркалу над туалетным столиком и оглядела собственное отражение. Безупречная форма короткой стрижки удовлетворила ее, она поправила выбившуюся прядь, чтобы придать ей еще большую безупречность.

– Пошли, – сказала она, внезапно оборачиваясь к Эйли. – Пойдем на улицу.

Услышав, что Джулия и Эйли спускаются вниз, Сэнди встала им навстречу, все еще надеясь подобрать слово, жест, чтобы спрятать тот бесформенный ужас, о котором они еще до сих пор не говорили, который никак не именовали. Однако каждый раз прикосновение напоминало ей, что она на самом деле не обладает привилегией родителей – ласка, легкое, мимолетное проявление нежности, которое воспринимается как должное. Каждое прикосновение, наоборот, становилось нарочитым, неестественным и потому слишком заметным. Она слегка придержала Эйли за плечи, потом поправила ей воротник.

– Все в порядке, детка?

– Мы здесь останемся надолго?

– Вы теперь будете здесь жить. Со мной. Со своей старой взбалмошной теткой.

– Навсегда?

– Не знаю.

– Я хочу домой, – просто сказала Эйли.

Пальцы Сэнди невольно стиснули ее плечи.

– Вот что я вам скажу. Завтра мы первым делом пойдем гулять и купим что-нибудь для вашей комнаты. Что вы хотите, постеры с красотками в купальных костюмах? Игрушечных зверей с зеленым мехом? Что угодно. А потом зайдем домой и заберем ваши игрушки и книги, договорились? А я закажу для вас две кровати.

Эйли смотрела на нее, не отрываясь, ожидая чего-то еще, ожидая чего-то совершенно другого.

– Послушай, Эйли, – сказала Джулия. – Пойдем гулять. – Она покровительственно обняла Эйли и подтолкнула к выходу.

– Наденьте куртки, – сказала им вслед Сэнди. – Становится холодно. И не играйте на улице.

– Наденьте куртки? Не играйте на улице? – Она снова села рядом с Джоном. – Откуда только все это берется? Так говорят матери? Я не знаю, что говорить. Как мне хочется, чтобы кто-нибудь научил меня.

– Тс-с-с, иди сюда. – Он притянул ее голову к себе на плечо.

– Что я знаю о детях? – спросила Сэнди.

– Ты всегда великолепно ладила с Джулией и Эйли.

– Но теперь я должна знать, как с ними обращаться.

– По-моему, в туалет они уже умеют ходить самостоятельно.

– Я серьезно. Джон, я беспокоюсь за Джулию. Недавно услышала, как она плачет в своей комнате, но, когда я зашла посмотреть, как она, она притворилась, что читает. Она такая… Даже не знаю, как сказать. Такой стоик: непробиваемое молчание, в которое она замкнулась, нося его с собой везде, всегда, стеклянный колпак недоверчивого, настороженного молчания, искажавший расстояние между нею и всеми остальными. Она наблюдает за мной.

– Несчастье действует на людей по-разному.

– Наверное.

– Сэнди, ты сделаешь все, что нужно. Ты научишься всему, что нужно.

Она кивнула, ничуть не убежденная.

– Я звонила в школу договориться о дополнительных консультациях у психолога для девочек. Может, от этого будет толк. – Она сменила позу. – Я хочу убедиться, что этот ублюдок заплатит за это, – пробормотала она.

– Тебе не приходило в голову, что Тед, возможно, говорит правду?

– Тед не сумел бы сказать правду, даже если бы от этого зависела его жизнь. Особенно если бы она от этого зависела.

– Я знаю, что ты всегда была настроена к нему враждебно, он и мне самому не слишком нравится. Но мы до сих пор не знаем точно, что же произошло.

– Не могу поверить, что ты защищаешь передо мной этого человека. Он убил мою сестру, побойся Бога.

– Сэнди, ты журналистка. Уж тебе-то следовало бы воздержаться от поспешных выводов. Ты должна знать, насколько важны факты.

– Да, и это факт, моя сестра мертва. И это сделал Тед Уоринг. Спроси Джулию, она тебе скажет.

– Джулии тринадцать лет.

– А представление о жизни, как у взрослой. Ты что, хочешь сказать, что можно позволить мужчинам ходить и стрелять в своих бывших жен?

– Тпру, осади. Конечно, я не думаю, что для мужчин допустимо стрелять в бывших жен. Боже правый. Я всего лишь говорю, что у нас еще нет фактов. Будет суд. Ты же сама знаешь, Сэнди.

Она мрачно кивнула.

– Полиция удовлетворена показаниями Эйли. В конце концов, она не видела, что случилось. Но они хотят завтра утром снова поговорить с Джулией, – добавил Джон.

– Знаю. Я отведу ее туда днем. Сначала я хочу как следует устроить их. Когда смотрю на них, когда Эйли говорит, что хочет домой…

Джон ничего не сказал.

Они оба какое-то время молчали.

– Знаешь, – тихо сказала Сэнди, – мне всегда казалось, что я должна защищать Энн. Даже когда мы были помладше. Она всегда была такой… такой ужасно мягкой, понимаешь? Доверчивой. Я всегда была жестче.

– Сэнди, ну что ты бы могла сделать? Ты здесь ни при чем.

Но она знала, что это неправда.

На следующее утро Сэнди поднялась рано и, плотно запахнув халат, чтобы уберечься от холода позднего октября, открыла дверь забрать газету. Верхний правый угол на первой полосе «Кроникл» занимала фотография Энн, Теда и девочек под шапкой «Трагическая случайность или убийство?». Задохнувшись, она привалилась к стене.

Ее всегда остро интересовало то одно-единственное событие, которое способно превратить человека, семью вот в это. Достояние общественности. Новость. Один неверный шаг – и ты прикован, словно Прометей на Кавказе, обречен на то, что каждый день тебя потрошат заново. Соседи, друзья всегда возражали против таких газетных снимков: «Они были совершенно нормальной семьей», но она не сомневалась, что, если сможет копнуть поглубже (а часто именно она и была тем человеком, кто задавал вопросы, брал на заметку), непременно обнаружится какой-нибудь знак, симптом, на который в свое время не обратили внимания, заметили, но отбросили как маловажный.

Ее семья, конечно, никогда нормальной не была, и она всегда боялась, что их частная жизнь, их неприкосновенность и недоступность защищены всего лишь тоненькой пленкой, которая натягивается, трепещет и держится с трудом. В глубине души Сэнди всю жизнь ожидала, что эта пленка порвется. В каком-то смысле сейчас, прислонившись к стене с газетой в руках, она почти испытывала облегчение, словно ипохондрик, у которого обнаружили рак. Ага. Ну вот оно. Значит, вот какую форму это должно принять. Однако она никогда не предполагала, что из всех из них расплачиваться придется именно Энн. Она услышала, как зашевелились Джулия и Эйли, и быстро спрятала газету под подушкой на кресле, прежде чем они сошли вниз.

– Доброе утро. – Сэнди удивилась тому, что они уже оделись, обулись, тщательно причесались, словно ожидали, что их в мгновение ока куда-то повезут.

– Доброе утро, – ответили они.

Они пошли вслед за ней на кухню, все еще уставленную шаткими стопками грязной посуды из-под еды, которую два последних дня приносили им соседи.

– Почему, когда кто-то умирает, все вечно тащат кастрюльки? – пробормотала Сэнди. – Стоит мне увидеть кастрюльку, и я тут же чувствую запах формальдегида. – Она открыла дверцу холодильника. – Ну-ка, посмотрим. Две порции диетических блюд. Немного йогурта. Какие-то продукты, которые иначе как научными экспериментами по разведению плесени не назовешь.