В поисках любви

Перед тем как идти ложиться спать, Линда сказала тете Сейди с деланной небрежностью, но, как послышалось мне, срывающимся, виноватым голосом:

— Это Лаванда звонила. Зовет нас с Фанни к себе на ланч во вторник.

— Обидно, курочка, — сказала тетя Сейди, — боюсь, что не смогу дать тебе свою машину.

Линда побелела и прислонилась к стене.

— Пожалуйста, мама, ну пожалуйста, мне так хочется.

— К Дэйвисам? — с недоумением сказала тетя Сейди. — Душенька, но ты прошлый раз говорила, что в жизни больше к ним не поедешь — эти глыбы трески, говорила ты, — не помнишь? В любом случае, я уверена, что они тебя примут и в другой день.

— Мамочка, ты не понимаешь. Суть в том, что у них будет один человек, который вырастил барсучонка, я так хочу с ним познакомиться.

Все знали, что заветная Линдина мечта — вырастить барсучонка.

— Вот оно что. А верхом вы не могли бы?

— Колер [39]и стригущий лишай, — сказала Линда; ее большие синие глаза понемногу наливались влагой.

— Что ты сказала, душенька?

— У них в конюшне. Колер и стригущий лишай — неужели ты хочешь, чтобы я подвергла бедняжку Флору такой опасности?

— Ты уверена? Их лошади всегда так чудесно выглядят.

— Спроси у Джоша.

— Ну хорошо, посмотрим. Может быть, у Пули будет свободен «моррис», а нет — Перкинс, в крайнем случае, отвезет меня на «даймлере». Это такое собрание, что мне нельзя не поехать.

— Ты самая-пресамая добрая! Пожалуйста, постарайся. Я так мечтаю о барсучонке.

— Поедем в Лондон, как откроется сезон, — и некогда тебе будет размышлять о барсуках. Иди, спокойной ночи, детка.

— Необходимо раздобыть где-то пудры.

— И помады.

Упомянутые предметы потребления находились у дяди Мэтью под строжайшим запретом, он предпочитал созерцать женские лица в натуральном виде и часто высказывался в том смысле, что краска существует для шлюх, а не его дочерей.

— Я в одной книжке читала, что вместо помады годится сок герани.

— Герань в это время не цветет, глупая.

— А веки можно подвести голубым из Джессиной коробки с красками.

— Волосы накрутим с вечера.

— Возьму из маминой ванной вербеновое мыло. Распустим его в ванне и заляжем туда на целый час, то-то будем после благоухать.

— Ты же, по-моему, терпеть не можешь Лаванду Дэйвис.

— Помолчи, Джесси, будь добра.

— А еще говорила, когда там была последний раз, что она, дескать, типичный антидост и по такой дурацкой физиономии грех не заехать достовой киянкой.

— Ничего я такого не говорила. Не выдумывай.

— Что это ты для Лаванды Дэйвис надеваешь лондонский костюм?

— Иди отсюда, Мэтт, сделай милость.

— Почему вы так рано собрались, ведь еще куча времени?

— Потому что до ланча хотим посмотреть на барсучонка.

— Ой, какая ты красная, Линда! Ой, до чего у тебя смешное лицо!

— Закрой рот сию минуту, Джесси, и уходи или, даю честное слово, я выпущу твоего тритона обратно в пруд.

Гонения, однако, не прекращались, покуда мы не сели в машину и не выехали со двора.

— Привезла бы с собой Лаванду, чтоб нагостилась у нас всласть, не хочешь? — отпустила прощальную колкость Джесси.

— Ничего себе досты, называется, — заметила Линда, — неужели догадались, как ты думаешь?

Мы поставили машину на площади Кларендон-ярд и, имея впереди массу времени — мы выехали с запасом в полчаса на случай, если спустят сразу две шины, — направились в дамскую комнату магазина «Эллистон энд Кавел», где с некоторым сомнением оглядели себя в зеркале. На щеках у нас рдело по ядовито красному пятну, того же цвета были губы, но только по краям, посередине уже стерлось, на веках пластом лежала голубая краска из Джессиного рисовального набора. На этом фоне выделялись белые носы: у няни нашелся тальк, которым она много лет назад присыпала Робину попку. Выглядели мы, одним словом, как размалеванные деревянные куклы.

— Остается держать хвост трубой, — неуверенно подытожила Линда.

— Ох, не знаю, — сказала я, — мне всегда как-то легче чувствовать себя в своей тарелке с поджатым хвостом.

Мы все разглядывали себя так и эдак, тая надежду, что в результате неким магическим образом избавимся от ощущения, что невесть на что похожи. Кончилось тем, что мы поработали немножко влажными носовыми платками и кричащие краски у нас на лице смягчились чуточку. Потом мы прошлись по улице, косясь на свое отражение в каждой встречной витрине. (Я не раз замечала, что когда женщина косится на каждую отражающую поверхность, заглядывает исподтишка в ручное зеркальце, то делается это, вопреки распространенному мнению, не столько из тщеславия, сколько, гораздо чаще, из ощущения, что у нее что-то не в порядке с платьем или лицом.)

Теперь, когда мы все-таки добились своего, нас обуяли страхи и смятенье, не только от сознания своей испорченности и вины, но и в предвидении возможных промахов в незнакомом обществе. Подозреваю, что мы обе с удовольствием сели бы тогда в машину и укатили в обратном направлении.

Ровно в час дня мы стояли у дверей квартиры, где жил Тони. Он встретил нас один, но было видно, что ожидается прибытие большой компании: стол — квадратный, покрытый белой, грубого полотна скатертью, — был весь уставлен приборами. Мы отказались от хереса и сигарет, предложенных нам, и наступило неловкое молчанье.

— Ездили на охоту это время? — спросил он Линду.

— Да, и не далее как вчера.

— Удачный был день?

— Очень. Собаки тотчас взяли след и ни разу не сбились за пять миль, а потом… — Линда внезапно вспомнила, как лорд Мерлин сказал ей однажды: «Охотьтесь сколько душе угодно, только ни в коем случае не вздумайте пускаться в разговоры на эту тему, скучнее ничего нет на свете».

— Но это замечательно — ни разу за пять миль! Надо мне поскорее начинать охотиться с «Хитропом» [40], им, говорят, невероятно везет в этом сезоне. Мы тоже славно поохотились вчера.

Он принялся описывать это событие во всех подробностях, буквально по минутам — где взяли след и где настигли дичь, как первая лошадь под ним охромела и как, по счастью, он наткнулся на вторую, и так далее. Мне стало ясно, что имел в виду лорд Мерлин. Однако Линда, затаив дыхание, жадно ловила каждое его слово.

Наконец с улицы донеслись какие-то звуки и он подошел к окну.

— Вот и другие прибыли, отлично.

Другие прибыли из Лондона на огромном «даймлере» и, переговариваясь, хлынули в комнату. Четыре хорошенькие девушки и молодой человек. Вскоре подошли еще несколько студентов с последнего курса; теперь все были в сборе. Нельзя сказать, чтобы мы получили большое удовольствие — все остальные здесь слишком близко друг друга знали. Весело сплетничали, хохотали, обмениваясь шутками, понятными им одним, выставлялись наперебой, но мы все-таки чувствовали, что это и есть Настоящая Жизнь, и остались бы вполне довольны тем уже, что наблюдаем ее со стороны, если б не это гложущее ощущенье вины, которое постепенно разыгралось вовсю; так муторно бывает, когда проглотишь какую-нибудь гадость. Линда бледнела всякий раз, как открывалась дверь — она, по-моему, всерьез ждала, что на пороге с минуты на минуту вырастет, щелкая бичом, дядя Мэтью. Улучив первый же удобный момент — а такой выпал не скоро, потому что, пока не пробило четыре, никто не тронулся из-за стола — мы попрощались и опрометью понеслись домой.

Наши мучители, Мэтт и Джесси, катались туда-сюда на воротах гаража.

— Ну и как, скажи, Лаванда? Упала при виде твоих век? Ты пошла бы умылась, пока Пуля не видал. Почему вы так долго? А кормили опять треской? А барсучонка вы видели?

Из глаз у Линды брызнули слезы.

— Вы от меня отстанете, антидосты бессовестные? — И с этим криком она убежала к себе в спальню.

Любовь за один короткий день возросла троекратно.