Граница. Таежный роман. Пожар

— Да. И еще хорошо, что детей не было.

Тетя Нюта посмотрела на него с жалостью и недобро усмехнулась:

— Дурачок ты. Какие дети?! На проезжей дороге трава не растет.

А вот этого Вадим не понял. Это уж точно к лучшему. Подобные знания не добавляют положительного жизненного опыта, они отравляют кровь и надолго застят взгляд грязной пеленой.

А тетя Нюта имела в виду вот что. За одну из своих отчаянных попыток изменить жизнь к лучшему Зиночка заплатила беременностью. Мать сперва избила непутевую дочь до полусмерти, а потом при помощи вязальной спицы избавила ее не только от этой неприятности, но и от хлопот деторождения вообще. Никто тете Нюте, конечно, об этом не рассказывал, но она достаточно хорошо знала жизнь. Так что насчет Зиночки догадаться было не сложно.

Вадим продолжал работать. Он работал даже больше, чем прежде. Не вылезал из гастролей, объездил всю страну, случалось, давал по два-три концерта в день. А что еще ему оставалось? Надо было чем-то заполнять эти шестнадцать часов в сутки, семь дней в неделю. Надо было жить или, по крайней мере, изображать, что живешь; надо было чего-то хотеть, о чем-то горевать, чему-то радоваться, покупать хлеб в булочной, здороваться с соседями, читать газеты…

Популярность его росла и крепла. Кажется, не было дня, чтобы его голос не звучал по радио. За его пластинки спекулянты драли втридорога. Маститые, просто известные и совсем молодые композиторы наперебой предлагали ему свои песни. Исполнение Вадима Глинского гарантировало успех даже самому серенькому произведению. Раньше он был разборчив, почти привередлив, теперь его репертуар сделался огромен, что весьма радовало редактуру Госконцерта, но, пожалуй, насторожило бы знатока. Вадим больше не размышлял над тем, хороша ли музыка или плоха, подходит ли она ему. Как будто внутренний компас, указывающий человеку разницу между добром и злом, красотой и безобразием, сломался. Застыла бесполезная стрелка.

Деньги Вадима не интересовали: для себя ему было нужно немного, а дарить подарки стало некому. И от тщеславия он не страдал. Похоже, не было такого якоря, который удержал бы его в житейском море на месте. И холодная волна скуки относила его все дальше от берега, все ближе к опасным рифам.

Однажды перед началом концерта, когда занавес еще был закрыт, Вадим проходил по сцене и неожиданно для себя заглянул в щелку. Никогда он этого не делал. А зачем? Посмотреть, полон ли зал? На его концертах всегда бывал аншлаг. Нет ли каких-нибудь знаменитостей, важных чиновников? А какая разница? Он выйдет и споет, зал захлопает, закричит, понесут букеты… Каждый день одно и то же.

И все-таки, слегка раздвинув занавес, он заглянул в зал.

В первом ряду между двумя увешанными золотом тетками в ярких крепдешиновых платьях сидела мама. Она сидела очень прямо, положив руки на колени и глядя перед собой. Похоже, ее смущали крикливые наряды соседок. На маме были ее единственная нарядная черная юбка, в которой она ходила в гости и в театр, и белая блузка, заколотая под горлом серебряной брошью. А туфли были старые-старые, Вадим их прекрасно помнил, коричневые, с перепонкой на пуговке, чиненые, латаные и оттого еще более грубые на вид. Словно почувствовав взгляд Вадима, мама медленно спрятала ноги под стул.

Вадим облился холодным потом и бросился вон со сцены. За кулисами он прислонился к стене, стараясь унять бешеное сердцебиение.

Тем временем оркестранты закончили настраивать инструменты, в зале медленно погас свет, гомон и шуршание стихли. Занавес медленно и торжественно раздвинулся.

Вадим услышал, как конферансье, отпустив положенное количество пошлостей, объявил, растягивая слова и постепенно повышая голос, все его звания и титулы, сделал драматическую паузу и воскликнул:

— Ва-ади-и-им Гли-и-инский!

Вадим оторвался от стены и пошел на сцену. И вдруг понял, что горло стиснуто, словно удавкой, и что он не в состоянии не только петь, но даже говорить. Вадим остановился и закрыл глаза. Ему хотелось исчезнуть или вдруг оказаться где-нибудь в другом месте, далеко-далеко отсюда.

Конферансье, помолчав, еще раз объявил его выход, зал снова радостно взвыл и зааплодировал… За кулисами забегали, засуетились. Вадим жестами пытался объяснить, что не может петь.

И тут из всей этой суеты материализовался уверенный вальяжный человек. Бесцеремонно растолкав всех, он подошел к Вадиму, неторопливо поставил на пол толстый желтый портфель, достал из него бутылку и стакан. Налил, подал Вадиму и кивнул. Вадим послушно проглотил содержимое стакана — залпом, словно горькое лекарство. Язык и горло обожгло, потом тепло опустилось в желудок и почти сразу ударило в голову. Но Вадиму некогда было размышлять об этом физическом феномене.

— Это что, водка? — спросил он.

— Обижаете, Вадим Сергеевич. Это коньяк. «Белый аист».

И тут Вадим понял, что голос вернулся. Он бросился на сцену и подал знак обеспокоенному дирижеру.

Только после третьей песни, принимая цветы и раскланиваясь, он решился взглянуть в зал. Между двумя крепдешиновыми тетками сидел, расставив колени и уютно уложив на них круглый животик, толстый мужчина. Он радостно сиял всем своим круглым розовым лицом и самозабвенно хлопал.

После концерта Вадим отдыхал в артистической уборной. Не столько, впрочем, отдыхал, сколько ломал голову, как бы избежать встречи с толпой поклонниц у входа. Вопли этих восторженных истеричных девиц совсем не тешили его самолюбие. Довольно часто он задерживался на полчаса, на сорок минут и выходил, когда толпа рассасывалась.

В дверь деликатно постучали. Не дожидаясь приглашения войти, в артистическую шагнул тот самый благодетель с коньяком «Белый аист». Весело посмотрел на Вадима круглыми, немного выпученными глазами и приветственно протянул пухлую ладонь:

— Позвольте представиться. Семен Керзон. Лорду Керзону не родственник и даже не однофамилец.

И тут Вадим сообразил, где он видел этого человека, и тут же вспомнил, откуда знает его фамилию. И в Госконцерте, и в филармонии, и в любой компании, имеющей отношение к эстраде, только и слышно было: «Это надо Керзона спросить… Керзон сделает… Керзон достанет… Ну, тут и Керзон не поможет!»

Вадим пожал протянутую руку и машинально ответил:

— Очень приятно. Вадим Глинский.

У Керзона брови поползли вверх.

— Вы думаете, я вас не знаю?!

Вадим засмеялся. Впервые за много-много месяцев.

Ему вдруг стало удивительно легко. Вадим и не заметил, как объяснил, почему задержался в артистической. Керзон широко улыбнулся:

— Я не Сусанин, но я вас выведу в лучшем виде. У вас машина далеко стоит?

— У меня нет машины, — ответил Вадим с такой примерно интонацией, как если бы новый знакомец спросил его, почему он не расправит крылья и не полетит домой прямо с подоконника.

Отношение к личному автотранспорту у Вадима все еще было мамино: если у академика, или полярника, или знаменитого писателя есть машина, то это — редкое исключение из общего правила. Обычный человек должен радоваться прекрасной возможности воспользоваться услугами лучшего в мире метрополитена.

— И как же вы домой доберетесь? — со все более возрастающим изумлением спросил Керзон.

— Как все. На метро, — сухо ответил Вадим.

— Ну, насчет всех — это как посмотреть, — загадочно пробормотал Керзон и предложил: — Позвольте, я вас довезу.

Вадим подумал и согласился. Он взял сумку и двинулся к выходу.

— А это? — Керзон указал на груды букетов, лежавшие на столе, стульях, подоконниках.

— Зачем? — Вадим пожал плечами. — Мне их и ставить-то некуда.

— Тогда я, пожалуй, возьму? Что ж добру пропадать!

Керзон заботливо собрал букеты и, почти полностью скрывшись за этим огромным разноцветным снопом, кивнул Вадиму на дверь, приглашая следовать за собой.

Они прошли по трем коридорам, спустились в подвал, поднялись по крутым ступенькам и через узкую дверцу вышли в переулок. Похоже, Семен Керзон знал здесь все ходы и выходы — как в прямом, так и в переносном смысле.