Граница. Таежный роман. Пожар

— Вадим, ты должен меня понять! Конечно, сплетни — это унизительно, не надо воспринимать их всерьез, но, согласись, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! Я попыталась поговорить с Зинаидой. Я не обвиняла ее, просто напомнила, что ты — известный человек, заслуженный артист РСФСР, на тебе лежит особая ответственность за воспитание советской молодежи, и не только ты сам, но и твоя семья должны являть пример высокой морали. И не следует давать ни малейшего повода! Она захихикала и ушла в вашу комнату. И закрылась. Ну что мне было делать? Дверь ломать? Кричать?

Однажды Анна Станиславовна вернулась домой раньше обычного. Не специально, конечно. Просто отменили педсовет.

— Ты только не подумай, что я хотела выследить ее или что-то в этом роде. — Мать глубоко вздохнула и сжала пальцы так, что побелели суставы. — Они были в вашей комнате… они… ну… в общем, ситуация была недвусмысленная.

Но наивная Анна Станиславовна допустила ошибку. Ей следовало кричать благим матом, звать соседей (желающих стать свидетелями подобной пикантной ситуации нашлось бы немало) и при их помощи вышвыривать подлую бабу из дома честных людей. Но ее настолько ошеломил вид голого мужчины и голой женщины… и то, что они делали… и не прекратили, когда она распахнула дверь комнаты… Короче, у нее сработал рефлекс. Она пробормотала: «Извините» — и бросилась на кухню.

Оттуда она услышала возню и шепот, потом входная дверь хлопнула и все стихло. Анна Станиславовна после недолгого колебания заглянула в комнату сына и обнаружила, что ушли оба: и незнакомый мужчина, и Зиночка.

Она ждала невестку до двух часов ночи. Ярость и отвращение уступили место беспокойству. Анна Станиславовна воображала себе бог знает что: мост через Яузу, с которого блудница упала в мутную воду реки, растерзанное тело Зиночки на рельсах под поездом метро… И уже проклинала себя за то, что вернулась не вовремя, за свое неделикатное поведение. Хотя что понимать под словом «деликатность» в такой ситуации?

Измученная и почти обезумевшая от страшных видений, Анна Станиславовна задремала, положив голову на кухонный стол. А утром, уходя на работу, с изумлением обнаружила, что Зиночка уже дома и спит, закрывшись у себя в комнате.

— Ты не поверишь, мне так и не удалось поговорить с ней! Происходит что-то невероятное, бред какой-то. Утром я ухожу — она еще спит, вечером прихожу — ее нет. Возвращается под утро и закрывается в вашей комнате. И я ничего не могу с этим поделать.

Тут мама кое о чем умолчала. На самом деле она пыталась воздействовать на это ядовитое растение. Закрыла дверь на задвижку. В четыре часа утра Зиночка покрутила ключом в замочной скважине и поняла, что дверь заперта. Она не стала робко звонить, а повернулась к двери спиной и принялась весело и неутомимо лягать ее своими каблучищами. Грохот в спящем доме поднялся такой, что Анна Станиславовна пулей влетела в прихожую и распахнула дверь. Зиночка, даже не взглянув на свекровь, прошла мимо и удалилась к себе почивать. На том и закончились слабые потуги бедной матери покарать или хотя бы привести в чувство страстную красавицу.

— Я не могу уследить за ней, даже если бы и хотела. А я не хочу. И потом, у меня выпускной класс, экзамены идут, у меня два медалиста! В нашей школе уже лет десять не было такого замечательного класса. — На мгновение Анна Станиславовна вернулась к своей обычной жизни, выпрямилась, оживилась, в глазах загорелся прежний энтузиазм. — У меня консультации, дополнительные занятия. Ванечка Орлов собирается в МГИМО, у него невероятные способности к языкам. А Лиза Звягинцева — на филологический в МГУ…

Улыбка уже морщила ее губы, Анна Станиславовна полезла в сумку, чтобы показать Вадиму последнее сочинение Лизы Звягинцевой, но, взглянув на сына, на его бледное застывшее лицо, опущенные плечи, вспомнила, почему они сидят в этом сквере. Она сделала мучительное усилие и вернулась в эту черную минуту, в этот отвратительный для нее разговор. И уже не подбирала слов — никакие слова не могли быть гаже и грязнее того, что происходило в последнее время.

— И самое ужасное… Вадим, он все равно бывает в нашем доме! Каждый день! В твоей комнате, на твоей кровати…

Это был подвиг. Для Анны Станиславовны сказать такие слова — насчет кровати — было совершенно немыслимо. Однако сказала.

Вадима передернуло. Он всегда посмеивался над матерью, считая ее старомодной и даже немножко ханжой, вроде гоголевской дамы, приятной во всех отношениях. Она говорила: «Они встречаются» вместо «они любовники», «она в интересном положении» вместо «она беременна». Для всего, что было связано с физиологией, особенно с плотской любовью, находились десятки эвфемизмов, намеков, умолчаний. Когда ей приходилось стирать свое белье — а ей ведь приходилось, — она развешивала свои трусики и бюстгальтеры на веревке над ванной и прикрывала полотенцем или салфеткой. Чулки почему-то считались предметом более приличным и могли сушиться открыто. И вот она говорит о кровати…

Вадиму стало тошно. Не от того, что она говорила, но от того, что она это говорит.

Анна Станиславовна порывисто схватила его за руку:

— Вадим! Нельзя! Нельзя так жить! Она… Это не человек, это какое-то страшное, чуждое нам существо! Разведись с ней, разведись немедленно, пусть она уйдет… Я не хочу… Я не могу больше… Мне страшно возвращаться домой…

Анна Станиславовна заплакала, стесняясь своей слабости, отворачиваясь и сморкаясь в крохотный скомканный платочек. И Вадим поверил. Значит, правда. Значит, все-все правда. Потому что мать плачет на улице. Она, не плакавшая никогда. Не позволявшая себе расслабиться даже без свидетелей, наедине с собой. Она плачет, и прохожие поглядывают на нее — кто с жалостью, кто просто с любопытством, а ей все равно, она плачет, уткнувшись в его плечо, и он должен что-то сделать, чтобы она не плакала.

Должен развестись с женой. Зиночка… Светлое дитя, радость и веселье его жизни. Зизи, кристалл души моей… Вадим почувствовал, как что-то ломается и рушится у него внутри и обломки давят на сердце и ранят острыми краями. За что? Он любил и сейчас еще любит ее. Он так хотел, чтобы она была счастлива! Он баловал и тешил ее, как ребенка. Она такая глупенькая, доверчивая… Может быть… Может быть, есть какое-то объяснение. Он поговорит с ней, и все выяснится, и все будет по-прежнему, и они… Вадим так мечтал о встрече с ней, с таким предвкушением ее радости выбирал подарки. Вот они тут, в чемодане.

В качестве компенсации за отсутствующие мозги природа наделила Зину острым нюхом. Она почуяла неладное и потому не бросилась к мужу на шею, как бывало. Осторожно вошла в большую комнату и встала, прислонясь к косяку, поглядывая то на Вадима, то на Анну Станиславовну.

— Зина… — мучительно подбирая слова, начал Вадим. — Мама сказала мне, что ты… что у тебя… Если ты полюбила другого человека, я, конечно, пойму, мы разведемся с тобой, но все-таки…

— Врет она, — твердо сказала Зиночка и посмотрела на Вадима честными глазами. — Напраслину на меня возводит. И вообще житья не дает. Как ты здеся — она и то, и се. Изображает. А как ты в отлучке — кобенится. Ходит, шипит, змеишша. Исть не зовет…

Вадим будто впервые услышал — что она говорит. Раньше он, в сущности, не слушал, он смотрел, как шевелятся ее розовые пухлые губки, движутся тонкие соболиные брови, рассыпаются по плечам и по груди светлые волны волос… И вдруг услышал. И застонал.

— Не надо, Зина, — попросил он. — Мама видела…

— Да что она видела, дура старая? — искреннее удивилась Зиночка.

Вадим болезненно вскрикнул и бросился к ней. Он хотел схватить ее за плечи, встряхнуть, привести в чувство, чтобы она замолчала или… Он все еще никак не мог поверить, что это она и есть, что именно так она говорит всегда, именно так она думает о его матери.

Зина поняла его намерения иначе. Она охнула и прикрыла голову руками, ожидая удара. У Вадима все сжалось внутри. Он подошел к ней, отвел руки и заглянул в лицо.

Бывают минуты, когда зверь и человек, встретившись на лесной тропе, смотрят друг другу в глаза и в одно странное, может быть, единственное в жизни мгновение понимают друг друга — до дна души.