Спасительный свет (Темная сторона света) (др. перевод)

Последний визит Энни не давал Мери покоя, не выходил у нее из головы. Она говорила себе, что Энни уже нет, какое это теперь имеет значение? Но Энни была такой подавленной в тот вечер, когда они сидели в гостиной, окруженные другими обитателями дома. Ее милая улыбка исчезла, и она пыталась сдержать слезы.

В конце концов Мери увела ее в свою спальню, чтобы та поплакала и рассказала, что она натворила. Мери отпустила ей ее грехи, как священник на исповеди. Она и на самом деле потом думала, что Энни умерла прощенной.

Мери послала открытку Алеку и ее детям. Сэнди специально возила ее покупать открытку, и Мери заставила девушку объехать четыре или пять магазинов, прежде чем нашла ту, которая требовалась – с белым маяком. Она не спала целую ночь, размышляя, что написать. Она придумывала у себя в голове длинные сочинения о том, какой необыкновенной была Энни, как сильно она будет скучать без нее, но под конец написала что-то очень простое, что мог бы написать любой, и отослала открытку.

Алек О'Нейл. Она никогда не могла заглянуть этому мужчине в глаза.

– Я не сделаю ему больно, – говорила Энни бессчетное количество раз. – Я никогда не сделаю ему больно.

Мери перечитала статью еще раз. Им нужна была история маяка, случаи: трагические и забавные. Скоро они будут искать ее. Кто придет? Алек О'Нейл? Пол Маселли? А, может быть, кто-нибудь из парковой службы. Это было бы лучше. Если она увидит Алека или Пола… да, последнее время она слишком много болтает. Она может сказать им больше, чем они хотели бы услышать.

ГЛАВА 8

Оливия купила в закусочной рожок клубничного мороженого и расположилась на скамейке через улицу от здания, в котором находилась студия Энни. Передняя стена здания состояла из десяти окон. За окнами видны были витражи, но со своего места Оливия не могла разглядеть ни их форму, ни рисунок.

Она и раньше сиживала на этой скамейке и разглядывала окна студии. Энни была еще жива, и прошел приблизительно месяц с того момента, как Пол начал говорить о ней. Уже тогда Энни занимала слишком большое место в ее мыслях, и она сидела на скамейке, надеясь хоть мельком взглянуть на женщину, которая так никогда и не появилась. Оливии не доставало смелости зайти в студию. Она сама не знала, как поведет себя, столкнувшись лицом к лицу с соперницей. Пол был так красив, так привлекателен. Если бы он попытался соблазнить Энни, это был бы только вопрос времени. Оливия представляла себе, как подстроит встречу с Энни, как они познакомятся. Если у этой женщины есть хоть немного порядочности, она не захочет сделать ей больно.

Сегодня причина, по которой она сидела на этой скамейке, была иной. Теперь она просто хотела понять, что привлекало Пола в Энни. Она уже чувствовала, что меняется. Она начала получать удовольствие От своей добровольной деятельности в приюте, хотя никогда раньше не выполняла свою работу на общественных началах. Ее медицинская подготовка всегда предполагала прямо противоположное – получение изрядного дохода.

Поначалу она находила работу в приюте тягостной. Она уносила с собой истории обитателей приюта и по ночам лежала в постели без сна, усталые лица женщин заполняли темную пустоту ее спальни. Их бедственное положение, положение их детей разбередило старые раны, которые Оливия считала зажившими много лет назад. Она слишком хорошо понимала, что значит быть жертвой, что значит жить в бедности и отчаянии, и ей приходилось постоянно напоминать себе, что она теперь сильная. У нее была ее профессия. Однажды Пол назвал ее «законченным профессионалом», и тогда она считала, что он сказал это в качестве комплимента. До сих пор, при виде голодных, избитых детей в приюте в ее памяти всплывали воспоминания о холодных зимах, когда у нее была лишь пара туфель на тонкой подметке, или о еде, состоящей из банки консервированной фасоли и одной сосиски, которую нужно разделить между ней и ее братьями: Клинтом и Эвери.

Оливия проглотила остаток мороженого и встала. Движение транспорта вдоль берега усилилось, потому что некоторые школы закрылись на лето, и она, переходя улицу, была очень внимательна. Последнее время она соблюдала осторожность, осознавая, что ответственна не только за саму себя, но и за ту жизнь, которая развивалась внутри нее.

Рядом с дверью студии висела небольшая деревянная табличка с простой надписью: «Витражи и фотографии». Она вошла внутрь и прикрыла за собой дверь, оставив за ней звуки улицы. Ей понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к тихой, спокойной, многоцветной красоте помещения. Прямо перед ней, за широким рабочим столом сидел мужчина. Когда она вошла, он поднял на нее взгляд, загасил в пепельнице недокуренную сигарету, и облачко дыма поднялось в воздух над его головой. Это был крупный мужчина с волосами цвета спелой пшеницы, собранными на затылке в хвост, и неровно подстриженными усами над полными губами. В его крупных руках был какой-то инструмент, и он оторвал его от стекла, над которым работал.

– Скажите мне, если у вас появятся какие-нибудь вопросы, – у него был низкий, скрипучий голос.

Оливия кивнула и пошла вправо, подальше от его взгляда. Ей казалось, что она медленно плывет, как будто под действием наркотиков, загипнотизированная солнечными красками, льющимися с обеих сторон. Студия была небольшая, с высокими потолками, ее стеклянные стены – передняя и задняя – полностью, от пола до потолка, покрывали витражи разнообразных размеров. Это производило ошеломляющее впечатление. Сначала она с трудом отделяла одну работу от другой, но затем ее внимание привлек высокий витраж, должно быть, футов пять на два, на котором была изображена женщина в викторианском одеянии. Ее белое платье, казалось, летит и развевается на стекле, и Оливия вспомнила маленького ангела, которого Пол купил для их рождественской елки. Женщина застенчиво выглядывала из-под своей цветочной шляпки.

Мужчина за рабочим столом заметил ее пристальное внимание к витражу.

– Это не продается, – сказал он.

– Очень красиво, – сказала Оливия. – Это работа Энни О'Нейл?

– Да. Я оставил ее для себя после ее смерти. – Он издал тихий, утробный смешок. – Сказал сам себе, что она захотела бы отдать ее мне, потому что эту вещь я любил больше всего. По правой стороне висели сплошь работы Энни, но их осталось не так уж много. Большинство уже продано.

«Причем многие из них купил Пол», – подумала Оливия.

– Все остальные витражи – мои, – продолжал мужчина. – И фотографии, в основном, мои, – он показал на лабиринт белых стендов в восточной части студии, на которых были развешаны фотоснимки в рамочках, – хотя Энни по праву можно было бы назвать искусным фотографом.

Оливия подошла к фотографиям. На первых нескольких стендах она увидела цветные снимки: морские пейзажи, закаты солнца, природа. На большинстве из них в нижнем правом углу стояла подпись Тома Нестора. Все они отличались изяществом, удивительным для такого крупного мужчины.

Она завернула за угол, и обнаружила фотографии трех людей, которых очень хорошо помнила: мужа Энни и двоих детей. Девочка была снята по плечи. Она озорно ухмылялась, глубокие ямочки выделялись на слегка веснушчатых щеках, густые рыжие волосы непокорно развевались вокруг лица.

Мальчик был запечатлен на пляже. Он стоял без рубашки рядом со своей доской для серфинга, его темные волосы были гладко зачесаны назад, капли воды, как звездочки, блестели у него на груди.

Между этими двумя фотографиями висел черно-белый портрет Алека О'Нейла. Оливия почувствовала, что ее притягивают его глаза: светлые под темными бровями, зрачки, как Маленькие, черные кинжалы, от которых мурашки пробежали у нее по коже. На нем был черный кардиган и белая футболка, из-за выреза которой слегка выбивались темные волосы. Голова чуть наклонена, рука прижата к виску, как будто его локоть лежал на поднятом колене или на столе, не попавшем в кадр. Он не улыбался. Его губы были крепко сжаты, дополняя холодное обвиняющее выражение глаз.