Останови моё безумие (СИ)

Боже! Как я любил её! Это чувство было больным, не только нездоровым, оно физически причиняло мне боль. Болело все мое тело и это не обещало когда-то стать лучше. Ничего бы не изменилось даже через тысячу лет, через тысячу расставаний. Одно из которых обязательно стало бы для меня настоящей погибелью. Именно поэтому я должен был прекратить это, прекратить позволять Мире уходить. Не потому что хочу спасти её, а потому что мне нужна моя жизнь. А она и есть эта самая моя жизнь.

Какой скучной может быть линия жизни на мигающем экране компьютера, если перед этим весьма неинтересным отрезком кинематографа тебя успел потчевать друг, беспокоящийся за твое психическое здоровье.

Как быстро пролетели эти три дня…

Меня начинает удивлять это мелькание моей жизни − время проносится стрелой, выпущенной из лука, когда я провожу его в бесконечном ожидании пробуждения Миры, но начинает двигаться каракатицей, когда мы вместе и счастливы. Я ощущаю себя бессмертным существом, не стареющим и не подвластным неумолимым указателям жизни в настенных часах.

Шесть месяцев? Полгода? У Миры осталось именно столько времени. На что? Чего больше всего ей хотелось успеть в этой жизни. А у меня? Сколько было у меня? Не больше ста восьмидесяти дней…

Я кладу голову на кровать рядом с бледной рукой, снова закованной в провода и датчики, закрываю глаза и перестаю вообще что-либо чувствовать. Я проваливаюсь в искусственный сон, разваливающий мысли на бессмысленные кусочки из ничего, засыпаю.

− Олег… Этого просто не может быть, − подавленно, мёртво говорю я, разбуженный раньше сестры: лекарство подсыпанное мне в воду Олегом больше не действовало, − должен быть какой-нибудь выход. Всё же было хорошо. С ней всё было хорошо!

Голос постепенно, помимо воли повышается, я рисую круги по кабинету друга, не забывая о тёте Нине склонённой в ожидании прихода в сознание дочери. Об отце, который под разными предлогами отлучается слишком часто в коридор, чтобы не показывать не подобающих мужчине отцовских слёз жене. О Лизе, нервно хватающейся за живот но, тем не менее, каждое утро приезжающей в больницу для удостоверения, что и сегодня Мира не пришла в себя. Я помню о них всех. Помню, но думаю только о себе. Эгоистично продумывая собственное самоубийство, кажущееся мне единственным здоровым выходом.

− Влад, прекрати.

− А? Что? Ты что-то сказал?

− Я сказал, сядь.

− Нужно сделать ей ещё одну операцию? Деньги? Всё дело в деньгах? Ты только скажи сколько нужно?

− Влад, у Миры отказывает сердце. Ты понимаешь, о чём я говорю? У неё сердечная недостаточность, у неё ТЭЛА, транспортная функция сердца тридцать процентов. Тебе это о чём-нибудь говорит? А мне говорит, Влад. Я врач, а не Бог.

− А кто Бог? Скажи, Олег… Кто? Скажи, и я пойду к нему.

Я тру лицо руками, я сажусь на стул, опускаю голову между коленей и начинаю выть. Вою во всё то молчание, которое меня окружает…

− И где Он? Олег, ей двадцать один. Двадцать один год. И за каждый, за один год своей жизни она перенесла больше страданий, чем я за всю свою жизнь. А теперь скажи мне, существует ли твой Бог? Если да, то я найду Его…

Я выхожу из кабинета Олега и иду к своей сестре, к своей возлюбленной, к своей женщине, а слёзы градом спускаются по моим щекам: это Она научила меня плакать…

В стекло, которого мои руки касались уже не раз, стекло, которое видело мои глаза, и улыбку и слёзы смотрю мимолётно, чтобы увидеть, как моя Мира принимает в объятия свою радостную мать, но искоса смотрит, устало и понуро, в это стекло, которое с её стороны не показывает ничего, кроме очередной сменяющейся картинки. Но она всё равно не отводит взгляда, словно точно знает, что я стою здесь, за этим стеклом и смотрю на неё. На секунду мне кажется, что она смотрит прямо в мои глаза.

Я захожу в палату, неумело изображая удивление.

− Эй, − говорю я, и мне кажется, что это приветствие звучит не в первый раз.

− Владик, Мира пришла в себя и говорит, что чувствует себя отдохнувшей! − восклицает тётя Нина, оборачиваясь ко мне, а я не отпускаю глаз сестры, продолжающих смотреть тем же взглядом, что смотрели в стекло.

− Но ведь это прекрасно, − произношу не искренно и блекло, присаживаясь рядом и осторожно касаясь руки Миры.

− Мама, можно я поговорю с Владом, − неожиданно просит любимая, всё так же смотря только в мои глаза.

− Конечно, доченька. А я пойду, позвоню Лизе и поищу твоего отца, он должен быть неподалёку. − Тётя Нина целует пальцы дочери и улыбается ей снисходительно, нежно и с жалостью.

Она бесшумно покидает реанимационную палату, на самом деле, это просто я не слышу шуршания бахил.

− Даже сейчас тебе меня не жалко? − хрипло говорит Мира, после последнего звука закрывающихся дверей.

− Жалко, − говорю я, ловя себя на получестном ответе.

− Врёшь, − смеётся она и протягивает ко мне свою руку. − Ты ведь уже знаешь, да? − сглатывая свой смех, продолжает.

− Что именно знаю? − прикидываюсь я, хотя не понимаю её абсолютно.

− Что у меня мало времени, − обыденно, без запинки произносит слова, о которых я не могу даже думать неотделимо. − Около года, наверное, − увеличивает свои шансы, и я могу уловить насмешливые нотки в её тихом и хриплом голоске.

− С чего ты взяла? − из меня вышел бы плохой актёр, но я и не стараюсь совершенно.

− Я была у врача… в Германии, − начинает говорить с расстановкой, я вздрагиваю и невольно задаю иной вопрос, чем готовый сорваться с моих губ.

− Тебе плохо?

− Да, но не сейчас, − шутит она и мне хочется разозлиться на неё за её беззаботность. Но я не могу лишить её выбранного ею оружия против всех окружающих её несправедливостей.

− Тогда ладно, − подыгрываю ей, и мы вместе начинаем улыбаться, не замечая у себя своевольных слёз, но наблюдая за влажными дорожками на щеках друг друга.

Я крепче сжимаю её маленькую руку, теребя её пальчики, она не возражает, замолкая и изредка поглядывая за моей игрой.

− Я не могу отпустить тебя… теперь. Я могла… раньше. А теперь не могу. Ты единственное, что держит меня…здесь. Только не перебивай меня, хорошо. Я…

Коротко кивнул, не успевая за её словами, но она словно бы замедлилась, подождала меня, прежде чем продолжить.

− Я хочу провести это… оставшееся время с тобой.

− Мира!

− Я просила не перебивать, − твёрдо предупредила меня.

Я снова кивнул, не в силах возразить, но ещё сильнее сжал её ладонь, она взглянула на свою руку в плену моих рук, но промолчала и даже отвернулась ненадолго, смахивая чересчур распоясавшиеся ручейки.

− Я хочу уехать. Наверное, это жестоко по отношению к родителям и Лизе, но не хочу притворяться ради кого бы то ни было. − Она улыбнулась сквозь слёзы. − А тебя я не стесняюсь. Ты не против?

− Нет, − не пререкаясь и не убеждая её, что «всё будет в порядке» и «мы что-нибудь придумаем», сказал я, внутренне уже убеждённый, что пойду до конца вместе с ней. Или верну её себе, чтобы она смогла разделить со мной мою жизнь или же я разделю с ней её.

Под ногами просыпана целая долина песка, мои голые ступни утопают в горячей крошке гранита, сквозь пальцы просачиваются песчинки, обжигая кожу сильнее раскалённых углей, солнце над головой печёт и слепит глаза, я чувствую его жаркие лучи на голой спине, на бёдрах и икрах ног. Провожу по обнажённому торсу руками, но и руки мои обжигают незащищённое даже лоскутком ткани тело, оставляя ожоги и волдыри. Я пытаюсь бежать, но ноги неумолимо утопают в песчаном море. Меня окружает пустота, тишина и ничего. Именно этим словом можно назвать окружающее меня пространство − ничего, только песок под ногами и солнце над головой. Нет ни людей, ни мира, ни Миры.

Мирра! С именем любимой в отчаянном крике, я просыпаюсь от преследований ночного кошмара.

В прохладе ночи и её темени, на не расстеленной постели рядом со мной мигает монитор ноутбука с окном о центре трансплантологии в Германии, поверх ещё нескольких, многочисленных справках с информацией о кардиохирургических клиниках по всему миру. Я протираю глаза и включая ночник на тумбе, снова окунаясь в поиск, чтение, копирование, распечатку, поиск, чтение, коп…