Лизонька и все остальные

ция. Чтоб никаких контактов. Это может отразиться на Лизином будущем, а Роза – надо помнить! – вообще еврейка. Эти евреи сейчас все живут ориентированно на Запад, им родной дом, как говорила их мама, говном воняет. Вскормили национальное меньшинство на свою голову. Так что Розе ни слова. Какой он ей отец, какой? Одна фикция. Какие же бессовестные есть люди! Ну кто его звал, кто? Кому он тут нужен? Предать родину, бросить ее в трудный момент, а потом явиться через столько лет в красивом шерстяном пальто как ни в чем не бывало. И эта дура, сестра, не турнула его, а ей именно так, а не иначе надо было поступить.

Василий Кузьмич спустился вниз, и возле телефона-автомата у подъезда она ему сказала:

– Ну ты подумай! Я только-только ушла на пенсию, и тут же у меня контакты с иностранцами. Что обо мне подумают? Я решила идти и рассказать.

Василий Кузьмич скрипнул зубами, почувствовал во рту крошево, сглотнул его и сказал:

– Поговорим дома. Никуда не ходи. Что вы за семья?.. Вечно с вами влипаешь!

– Вася! Но я-то при чем?

Но он уже уходил, удивляясь глупости жены, непрочности зубов – вот опять во рту крошка, – оборотливости этого приехавшего типа – нашел-таки, хоть у Нинки давно другая фамилия, – интересно, наши люди «ведут» его или нет? – и просчитывал вариант, открываться ему на работе или не открываться? Тогда, в старое время, которое по бдительности нынешнему не чета, ведь сумел он скрыть Колюню и дуру свою полоумную научил, как… Не будь его, она бы побежала отмежевываться, а он ей сказал: «молчи». Правильно сказал. И сейчас правильно. Но семья – никудышная. Все с гнильцой. Любого бери – не ошибешься. Взять хотя бы эту Розу…

Роза же, пока пережидала у шлагбаума, тоже подумала много о чем… Ну, прежде всего она твердо решила: если что случилось, то с Лизой. Именно с ней может быть все что угодно. Она может уйти от мужа, она может написать что-нибудь не то в газету, она может тяжело заболеть – у нее хронически низкий гемоглобин, а причину никто выяснить не может.

И вообще Лиза в последнее время стала странная. Роза заметила это на похоронах бабы Нюры. Ходила Лиза с какими-то не здешними глазами, то стену дома понюхает, то к чему-то невидимому прислушивается. Роза ей прямо и сказала:

– Ты это брось, слышишь, брось! Что угодно, только не мистика. На этом легче всего свихиваются…

– При чем тут мистика? – Лиза тогда протянула ей маленькую подушечку, на которой баба Нюра всю жизнь спала. – В ней все бабины мысли, все бабины слезы, это – ерунда? Мистика?

– Это подушка! – заорала тогда Роза. – И ничего больше! Ни-че-го!

А Лиза повернулась к ней спиной и ушла. Они тогда полдня не разговаривали друг с другом, благо никто не заметил. Глаза у Лизы оставались все такими же – невидящими. Роза же, наоборот, все тогда видела остро. Подушечка, люди, свалявшаяся, нечистая, потом пахнет, потом, им одним, и ничегошеньки она не несет, кроме накопившейся грязи. Этому умиляться? И все-таки она первая подошла тогда к Лизе.

–