Раздвоение чувств

У меня была еще одна страховка на случай, если я совсем буду умирать от голода. Подлинное письмо Ван Гога, которое попало к отцу какими-то заковыристыми путями. Он говорил, что этот документ может обеспечить нам безбедное существование, если он сам в силу каких-то причин не сможет больше зарабатывать своим пером. При его жизни это время, слава Богу, не настало, на его книги всегда был спрос, но теперь...

Я еще не узнавала, сколько могу получить за это письмо, если выставлю его на аукцион «Сотбис», например, но уже несколько раз возвращалась к этому мыслями. Помню, я разозлилась на отца за то, что он рассказал об этом письме Джун в один случавшихся с ним приступов откровенности. Я напомнила ему, как он говорил, что это письмо — только наше с ним сокровище, неприкосновенный клад, о котором никто не должен узнать. И сам же раскрыл нашу тайну первой встречной!

Он тоже обиделся на меня за последние слова, но я была тогда так зла, что не испытала никакого чувства вины. У меня было ощущение, что отец не просто выболтал наш секрет, но предал меня. Предал все самое хорошее, что было между нами.

Теперь я молила о прощении, только отец меня уже не слышал. Оставалось похвалить себя за то, что я вспомнила об этом письме достаточно быстро для того, чтобы Джун не успела наткнуться на него. Если б она первой добралась до этой бумаги, то загнала бы ее в два счета, причем я своей доли не увидела бы. Завещания отец не оставил, и Джун вполне могла присягнуть в суде, что никакого письма в глаза не видела. С нее сталось бы...

Честно говоря, я тоже не собиралась с ней делиться, и не считала это преступлением. Я готова была отдать ей половину дома, потому что она жила в нем на законных правах, но претендовать на все, что касалось литературы, Джун не имела права. Она была равнодушна не только ко всему, что написал отец, но и к мировой литературе в целом. С какой стати литература должна была обогатить эту женщину?

Мои невеселые и отчасти стяжательские размышления были прерваны типичным для такого заведения вопросом:

— Разрешите вас угостить?

Я повернула голову — ровно настолько, чтобы краем глаза ухватить черты говорившего. Они оказались ничего, эти черты, довольно тонкие, хотя парень явно был метисом, только непонятно с примесью какой крови. Что-то азиатское было в легкой раскосости черных глаз, смуглости кожи, густоте жестких, коротко остриженных волос. Но лицо у него было узкое, и скулы не выдавались. Говорил он без малейшего акцента, как местный, хотя в нашем городке я его встретила впервые. Впрочем, я ведь редко выбиралась из дому, и знала в основном тех, кто учился в нашей школе или жил по соседству.

— Признаться, с меня хватит, — сказала я. — Бутылочка пива — это самое большое, что мой организм способен принять без особого ущерба для себя.

Он коротко улыбнулся, не разжимая губ, не полных, но и не слишком тонких, и это мне понравилось. Особенно после того, как Том целый день демонстрировал мне лучший образец американской улыбки. Действительно красивой, ничего не скажешь...

— Не смею настаивать, — сказал он. — Я и сам не большой любитель.

— Что же вы тут...

— А вы?

Я согласилась:

— Резонно. Я здесь потому, что... Бывает, знаете, когда пойти вроде как и некуда.

— Бывает, — откликнулся он. — Тогда просто приходишь в ближайший...

— И не самый плохой!

— ...и не самый плохой бар, где работает старая Бобби, не склонная лезть в душу, берешь традиционную порцию виски с содовой...

— Бутылочку пива.

— И говоришь девушке, сидящей рядом: «Привет. Меня зовут Дэвид Ховард».

— Привет! Я — Эшли... — Я замялась на миг, потом все же добавила: — Халс.

Не прореагировав на мое имя, Дэвид кивнул:

— Рад познакомиться. Ты живешь здесь поблизости? Я ни разу не встречал тебя в этом баре.

— Минуту назад я подумала это о тебе.

— Выходит, мы просто не совпадали во времени, — произнес он задумчиво, но потом улыбнулся. — Я родился в этом городке, а ты?

— Мы переехали несколько лет назад.

Он улыбнулся:

— Судя по тому, как ты молодо выглядишь, твое детство тоже прошло здесь.

Я мрачно посоветовала:

— Даже не заговаривай о моем детстве.

— А что с ним такое?

— Оно было ужасным. Меня ненавидела вся школа.

Отхлебнув виски, Дэвид спокойно спросил:

— За то, что ты — дочь Джеффри Халса?

— О! — вырвалось у меня. — Так ты знаешь...

— Я читал в газетах. Мне очень жаль.

— Мне тоже. — Я обвела пальцем горлышко бутылки. — Ты даже не представляешь, до чего мне жаль.

На что он так же невозмутимо возразил:

— Кажется, представляю. Прошлой осенью я похоронил маму. Мы тоже жили с ней одни.

— Извини... Если б мы жили с ним одни!

— Ага! Значит, была еще некая неприятная тебе особа! Я не ошибаюсь?

Я сказала себе: «Договаривай, раз уж начала!» — и призналась:

— Он женился незадолго до... Она и сейчас живет со мной в одном доме.

Допив виски, Дэвид поинтересовался:

— Что ж вы не продадите этот дом? В таком случае, по-моему, лучше разбежаться.

Я вяло отозвалась:

— Да, надо бы как-нибудь заняться этим...

Он помотал головой и улыбнулся:

— Но жутко не хочется!

— Ты прав.

— Тогда тебе крупно повезло.

Я насторожилась:

— В каком смысле?

— Я как раз занимаюсь недвижимостью.

— Ты — риэлтер?

Почему-то мне трудно было поверить в это, и Дэвид заметил, с каким сомнением я оглядела его.

— По-твоему, риэлтеры выглядят как-то иначе?

— Я уже не помню, как выглядел тот, что продал нам этот дом. Может быть, я с ним и не встречалась. Тогда отец все решал сам.

— Когда-нибудь тебе все равно пришлось бы учиться решать что-то и самой...

Словно услышав, как это прозвучало, он спохватился и шлепнул себя по губам:

— Извини. Произносить банальности мы все горазды. Я после смерти матери с неделю даже на кухню не заходил. Но у меня ведь еще есть младший брат, так что пришлось встряхнуться.

Я покосилась на него:

— Ты же говорил, что вы жили с ней вдвоем...

— Я имел в виду: без отца.

— Прозвучало так, будто вас было только двое.

Я поймала себя на том, что все в этот день кажется мне подозрительным и в любой фразе слышится двойной смысл. Не помню, чтобы это было свойственно мне раньше, наверное, что-то стало меняться во мне. И кажется, не в лучшую сторону...

— Извини, если ввел тебя в заблуждение, — сказал Дэвид. — Ты не будешь против, если я закажу еще порцию? Я не напьюсь, не бойся.

— С чего бы мне бояться?

— Ну, я думаю, неприятно беседовать с человеком, который постепенно утрачивает рассудок, тогда как твой остается трезвым.

Я заверила:

— Скорее всего я уйду отсюда до того, как ты окончательно утратишь рассудок.

Вопросительно приподняв темные брови, Дэвид церемонно спросил:

— Разве ты не позволишь мне проводить тебя? Уже совсем темно.

— В Гринтауне преступлений не совершают.

Он удивился:

— О! Ты слишком идеализируешь наш город.

— Я его терпеть не могу!

Кивнув, Дэвид заметил:

— Я это понял по твоему тону. Я сумел бы назвать десяток причин, по которым и я могу его ненавидеть, и все же не питаю к нему таких чувств.

— И тебе никогда не хотелось уехать отсюда?

— Куда? Это Америка. Здесь везде одно и то же. Нью-Йорк? Но я не люблю одиночество. Мне нравится видеть на улице знакомые лица.

— Наверное, тебя здесь любят. А меня ненавидят.

Его длинные, темные брови резко сдвинулись к переносице.

— Да почему ты так думаешь? Из-за нескольких придурков из твоей школы? Я слышал, как люди говорили о трагедии, случившейся с твоим отцом. И тебя все вспоминали очень по-доброму. С состраданием.

— Обо мне тоже говорили? — не поверила я. — Да не может быть!

Мне-то казалось, что о моем существовании никто и не подозревал. А если кто и знал, так давно забыл.

И вдруг опять мою душу накрыло черной тенью. Конечно же, он все врет, этот смуглолицый красавчик, отдаленно похожий на Киану Ривза. Просто решил по-быстрому склеить меня на вечерок, вот и заливает, не краснея. Оттого и путается, и попадается. Говорил бы правду, так не забыл бы про младшего брата. А то его сначала нет, потом есть...