Веня (СИ)

- Да хрен знает. А у тебя?

- «Аналогично, шеф».

- Пива выпить бы. Заскочим в магаз?

- Лады.

*

Леша болеет.

Третий день.

Температура у него за тридцать восемь.

Сопли рекой.

Горло с иголье ушко.

Он спит у себя на лице, когда слышит звонок.

В дверь.

В голову.

Может, нах?

Но мама открывает кому-то.

- Здрасьте.

Блядь.

- Здрасьте.

Чуть удивленно отвечает и повторяет она.

- А Леша дома?

- Да, только он болеет.

- Можно?

- Не знаю, он вроде спал, сейчас посмотрю.

- Леша, ты спишь? К тебе тут пришли. Ты как?

- Норм. Пусть на кухню проходит. Я щас.

- Хорошо.

- Тебя как звать-то?

- Веня.

- Веня, значит. Ладно. Проходи. Только у нас не очень прибрано. Да и не приготовлено. Этот не ест ничего. Дашка тоже. Чаю могу заварить.

- Да не надо. Я могу и сам что-нибудь приготовить.

- А ты умеешь?

- Немного.

- Ну не знаю. Вроде и не из чего, не была я еще в магазине.

- Да не берите в голову. Я не совсем с пустыми руками.

Веня Лешиной маме обескураживающе легко улыбается и быстро примеряется к шкафчикам, в миг просекая: где – что.

- Суп сварю? Куриный, как раз на такой случай, когда болеют.

- Ой, сомневаюсь, ты в него ничего не запихнешь.

Леша в этот момент гнусаво гыкает в ванной и отчаянно сморкается. Веня же, как-то по-детски подворачивая руку, молча чешет большим пальцем начало левой брови, опускает глаза и отворачивается. Берет нож.

Леша выходит и плюхается на стул. После умывания и чистки зубов. Ему как-то до нелепого стыдно за свой покоцанный вид, красные глаза, облупившийся нос, который еще и не особо работает.

А хочется, за хрена-то, нравиться ему. Даже в соплях.

Но лучше, конечно, без.

Веня, шеф-повар, мать его, все что-то ловко шинкует, режет, моет, снова шинкует, снова режет, жарит, варит.

Кашу из топора.

Леша ворует из миски уже наструганный желтый перец. Тот прохладно, сочно и неопределенно хрустит на зубах. Вкуса не разобрать и глотать противно.

Они так и молчат.

Один стучит ножом, другой челюстью.

- Ты как?

Спрашивает Веня, повернувшись как будто надолго.

- Хреново выглядишь.

Вот дерьмо.

- Да вроде все не так плохо.

Тихий настороженный медведь подходит к нему и кладет лапу, которая всегда была горячей, на лоб, а она – холодная.

Остыл?

Веня:

- Горячий.

Леша:

- Да не то слово.

Пух усмехается, склоняясь к этой двусмысленности.

- Не боишься заразиться-то?

- Поздно бояться.

Момент пиздецки портит Дашка.

- Че, бацилла, ожил?

Веня отворачивается, принимаясь что-то помешивать, как будто его тут нет. Или – их.

Леша показывает сестре старый добрый средний палец, и продолжает подпизживать цветные полоски.

- А ты кто вообще?

Обращается барышня к чужаку таким тоном – любой бы растерялся.

Но его с нахрапу не возьмешь и не растеряешь.

Парень пожимает плечами.

- Веня.

- Не густо.

Она заглядывает в кастрюлю. Принюхивается. Сменяет гнев на милость.

- Даша.

Выходит.

- Вот такая у меня сестренка.

- Вы похожи. Только она порешительнее.

- Че?

Батя просачивается на звуки, а главное, на запахи движухи. За ним – спасать от него – мать.

- О, супец, уважаю.

Протягивает ладонь.

- Владимир Сергеич. Счастливый папаша, так сказать.

- Веня.

- Накатим?

- Можно.

- Тань, можно?

- Да ну тебя, ты уже и так нас всех укатал.

- Так ведь за здоровье – грех не выпить. Тем более друг зашел к Леше, давно я такого не видел.

И она соглашается.

Подбирает тарелки, режет хлеб, суетит слегка…

Сын закрывает глаза пальцами, Дашка приносит кота, садится к маме, гость выключает газ, улыбается.

- Извини, - говорит Леша в комнате, - они все очень непосредственные.

- Да прикольные.

- Вот и познакомились, блин.

- Только что руки твоей все равно не попросишь. Переезжай так.

- Куда?

- К черту на рога, куда-куда. Ладно, спи пока, тебе надо спать больше. Пойду я.

*

И потом однажды – он поет ему.

Одну за другой.

Красивые грустные песни.

Тихонечко.

Когда они уже почти спят.

========== II. Потом. 1. Сонгало ==========

«мы будем жить в обшитом бусной сонгало»

Леша тушит окурок в банке из-под кофе, когда дверь открывается. Парень поворачивается на звук, вслушиваясь в родные прижитые шорохи, смотрит сквозь стену и сквозь стену видит: Веня со стертым усталостью лицом, притворяет дверь, запечатывая ее за собой, та встает, как любая стена – плотно, глухо, зашивая двоих в четырех углах.

Повороты замков.

Перезвоны ключей.

Шуршание куртки и обуви.

Сухой кашель.

Даже сквозь стены, или – особенно – сквозь стены, у Вени глаза – глаза человека, пораженного смертельной тоской. Мутные, покрасневшие, как будто незрячие, остывшие. Леша знает их наизусть. Шестнадцатичасовая смена изматывает парня до изнеможения. Всегда. Словно он переплыл густой океан, продираясь сквозь водоросли, а кисельные берега слишком мягки для того, чтобы выйти на сушу. И вот он Пух – железный человек, деревянный медведь, моток колючей проволоки – которого отягчает жизнь, возвращается ли он на самом деле хоть когда-нибудь? И куда он возвращается? Домой? Это дом? Для него?

Лешина радость стала такой тяжелой, что вот-вот превратится в нерадость. Нерадость, что тот – вернулся. Пришел. Не прошел. Мимо. Вправо. Влево. Налево. Шаг в сторону. За который не расстрел, но легкость. Легкость осталась у них где-то в стороне. Как огнетушитель. За дверью. В казенном доме. В углу. Баллон, полный напряжения и густой пены.

В такие вечера Леша думает, что не будь он здесь, не жди он этого возвращения – Веня не пришел бы. Совсем. И, может быть тогда, его музыка, ревнивая злая музыка, не терпящая никакого счастья, покинувшая его, вернулась бы. Сколько уже он не брал гитару свою? Без которой прежде не мог. Год? Два? В последний раз он слышал его на свадьбе у Ани. В безумной толпе каких-то хипстеров и кришнаитов, они совсем тогда не выделялись, и Веня отжег, выдав чуть не полноценный концерт, он играл столько своей музыки, сколько не играл ни до, ни после. Она очень просила его. О подарке. И он – подарил. А потом – всё. Молчок. Волчок, которому подрезали связки. Ни лаять, ни выть. Веня все еще смеялся потом, но уже как-то реже. И не так беспечно. Этот редкий смех возвращал что-то в их жизнь, их самих возвращал – прежних. Слышать этот смех было все равно, что смотреть старые счастливые фотки. Быть залитым чистым светом.