Лисы (ЛП)

Мое тело застыло и ноет, и мы оба так вымокли, что в отяжелевшей одежде плетемся до ресторана Дианы целую вечность.

Ресторан находится в паре улиц от набережной, в крошечном узком здании, зажатом между двумя высокими и большими домами. В окне висит небольшая желто-зеленая вывеска в виде пальмового листа.

Я заглядываю в щель почтового ящика, но внутри темно и безжизненно.

Хотя до девяти Диана не открывается, она часто приходит пораньше, чтобы подготовить продукты. Я надеялся, что она уже здесь. Я вымотан до предела и хочу скинуть с себя раздражающе холодную, сырую одежду. Мне хочется очутиться в своем теплом гнезде и заснуть.

Мальчик, верно, чувствует нечто похожее.

Через дорогу стоит старая деревянная лавка. Я жестом показываю, чтобы мальчик сел, потом достаю блокнот и записываю несколько слов. Трудно сказать, для кого я пишу эту записку – для него или для Дианы. Он наверняка отдаст ее ей, а может и нет, я не знаю. Но она, как только увидит его, должна понять, что он еще слишком маленький, чтобы жить сам по себе – вот, на что я надеюсь по-настоящему. Вложив записку ему в кулак, я показываю на ресторан.

Он хмурится, разглядывая записку.

Когда его рука начинает тянуться к моей, я отшатываюсь. Это просто рефлекс. Я сам себя испугал, я не имел в виду ничего такого. Увидев, каким стало его лицо, я начинаю ненавидеть свои рефлексы еще сильней, чем сегодняшней ночью дождь.

Нерешительно я тянусь к нему и снова касаюсь пальцами его пальцев. Он улыбается.

Мне хочется остаться с ним до прихода Дианы. Но я не могу. Мне уже больно. Почему – я не знаю, но это так.

Я не хотел с ним сближаться, но на несколько часов подпустил его к себе ближе, чем кого бы то ни было за много недель. Что было бессмысленно. Глупо. Уйти с улицы – вот и все, что ему нужно. А мне нужно вернуться в свою нору, закутаться в свои покрывала, заснуть.

Мои ноги подрагивают, когда я встаю.

– Дитрих, – произносит он тихо.

Диитрик. С ночи он не сказал ни слова, но сейчас расправляет ладонь и прикладывает ее к середине груди.

– Дитрих, – повторяет он. Говорит что-то еще, но что – я не понимаю.

Я снова сажусь. Мне надо уйти, думаю я. Я должен уйти.

Однако не ухожу.

***

На крышах яростно полыхает рассвет. Мои глаза открыты, но я сам далеко. Дитрих сидит, прислонившись ко мне – наверняка снова спит. Время от времени он ворочается и издает короткие, точно вздохи, звуки, отчего мне, вопреки всему, хочется улыбнуться.

Я думаю о Мики, и мне нравится то, как от мыслей о нем ускоряется мое сердце. Я хотел бы остановиться. Мне следует думать о нем в отвлеченных понятиях – ноги, глаза, улыбка, зубы, волосы, – а не позволять своим глупым гормонам еще больше все усложнять. Все и так сложней некуда.

Урод.

Мои глаза распахиваются.

Напротив стоят, ухмыляясь и лениво переступая с ноги на ногу, трое парней, лица почти полностью скрыты за капюшонами.

У меня екает сердце.

Должно быть, я задремал. Но со мной такого никогда еще не бывало. Нигде, кроме своего гнезда, я не сплю. Это небезопасно. Во сне ты становишься легкой добычей, и доказательство стоит прямо сейчас передо мной.

У меня в груди все сжимается, когда я вспоминаю, что не один. Я заново замечаю рядом с собой теплое тело, ощущаю до невозможности успокаивающее биение сердца внутри.

Шевельнувшись, Дитрих приподнимает голову. Видит их, и я ощущаю, как он напрягается, слышу, как его дыхание становится чаще. Мне не хватает его тепла, мне хочется поймать и обнять его, пока он не успел отодвинуться, защитить его.

– У нас ничего нет, – говорю я, с трудом выдавливая из себя слова. Мое лицо опущено вниз.

Мне страшно. Я это знаю – и они это знают.

Дитрих – точно стянутая до предела пружина. Когда он прижимается ко мне – так близко, как только возможно, – я подаюсь вперед, чтобы он сместился мне за спину, и чувствую, как мой мокрый свитер стискивают его кулаки.

Средний парень передергивает плечами. Засунув руки поглубже в карманы джинсов, приподнимает бровь.

– Урод говорит, у него ничего нет, – говорит он, обернувшись к своим приятелям. – Да только он не знает, чего нам надо.

Он снова с вызовом глядит на меня. Я удерживаю его взгляд где-то секунду, потом отворачиваюсь. Впиваюсь ногтями в ладонь. Теперь он думает, будто я сдался, будто он поставил меня на колени, когда это совсем не так. Просто мне страшно. Но то, что мне страшно, не значит, что я сделаю все, что он скажет. Это не значит, что я, если придется, не стану защищать мальчика, спрятавшегося у меня за спиной. Как-то раз Майло сказал, что страх – это просто страх, и ничего больше. Он не делает тебя слабым. Если тебе страшно, это значит, что ты живой.

Я поднимаю глаза и встречаюсь со средним взглядом. На вид он младше меня… маленькая Рыбка, мечтающая превратиться в большую Рыбину. Он стремится к власти над кем-то лишь затем, чтобы доказать, что он может. Они не хотят нас грабить. И так понятно, что у нас ничего нет.

Чем дольше я смотрю на Рыбку, тем больше деталей его кожи отпечатывается у меня в голове. Меня тянет все это записать. Зафиксировать происходящее, чтобы события стали четче. Но прямо сейчас достать блокнот невозможно. И потому все размыто.

Даже если попробовать убедить себя, что парни всего и хотят, что немного нас попугать, ощущение тошноты не пройдет, а тело не перестанет дрожать от страха еще сильней, чем от холода.

Кажется, мне еще никогда не было так холодно, как сейчас.

Рыбка делает шаг вперед.

– У тебя что-то с рожей, – констатирует он. Толкает мое лицо назад, чтобы как следует рассмотреть его. Как только его ледяная рука соприкасается с моим лбом, я закрываю глаза. Я чувствую себя уравновешенным и максимально собранным. Мне страшно, но я готов.

Сзади раздается эхо шагов. Приближается кто-то еще. Пальцы Дитриха впиваются уже не только в мой свитер, но в мою кожу, и от боли у меня создается ощущение, словно я балансирую на острие ножа. Шаг, шаг, шаг… Точно обратный отсчет неведомо перед чем.

Вряд ли это мой ангел-хранитель. После всего случившегося дерьма я сомневаюсь, что он у меня есть. Но может, он есть у Дитриха? Я слышу позвякивание ключей. Рыбкина рука исчезает. Открываю глаза – он отходит назад, оглядываясь на своих приятелей, а потом они все разворачиваются и убегают, отпугнутые всего лишь каким-то типом, который, придерживая около уха сотовый, садится в свою машину.

Я оседаю на лавке и, дрожа, опускаю голову между колен.

***

Через полчаса приходит Диана. Достает ключи от двери ресторана, а потом замечает нас.

– Ох, лапочка! Бога ради, что ты забыл здесь в такую рань? – кричит она мне.

Голос у Дианы точно чан с теплым медом. Я бы мог слушать, как она говорит, дни напролет. Она родом из Тринидада. Приехала сперва в Эдинбург, потом сюда, в Лондон, и ее акцент словно вобрал в себя все лучшее из шотландского и родного.

Когда я не отвечаю, Диана, покачивая широкими бедрами, переплывает дорогу и, уперев руки в боки, останавливается напротив нас. Ярко-изумрудный цвет навернутого на ее голове тюрбана режет глаза, и я щурюсь. Она не похожа на женщину, которая могла бы называться Дианой, – это слишком обычное имя. Она похожа на африканскую королеву, правительницу целой страны.

– И откуда у меня ощущение, что вы ждете меня? А? Вы же оба насквозь промокли! Только не говори, что вы всю ночь сидели тут под дождем.

Я чувствую, как Дитрих втягивает голову в плечи. Да, Диана может показаться довольно-таки устрашающей. Она вся – громогласная, яркая, от своего неистово-изумрудного тюрбана в тон пестрому платью с запа́хом до блестящих малиновых шлепок. Но у нее золотое сердце. Она бы объяла своей заботой весь мир – если б могла.

В ответ я пожимаю плечами, однако при виде выражения на ее лице мне моментально становится стыдно.