Песнь об Ахилле (ЛП)

Он собрался уходить, и я последовал за ним, стараясь не споткнуться, ощущая взгляды, провожающие меня. Он вел меня мимо моей прежней комнаты, мимо зала с высоким троном. Еще поворот, и мы оказались в той части дворца, которую я не знал - крыло, что спускалось к воде. Стены тут были раскрашены яркими узорами, которые серели, когда свет его факела миновал их.

Его комната располагалась так близко к морю, что в воздухе чувствовалась соль. Тут не было настенных росписей, только камень да на полу единственный мягкий ковер. Мебель была простой, но хорошо сделанной - резное темное дерево, показавшееся мне чужеземным. У одной стены я увидел толстый соломенный тюфяк.

- Это для тебя, - он указал на тюфяк.

- О… - Слова благодарности не казались мне удачным ответом.

- Устал? - спросил он.

- Нет.

Он кивнул, словно я сказал нечто очень разумное. - Я тоже.

Я тоже кивнул. Каждый из нас, наклонив голову, словно птица, настороженно рассматривал другого. Повисла тишина.

- Хочешь помочь мне жонглировать?

- Я не умею.

- Тебе и не нужно. Я покажу.

Я пожалел, что не сказался уставшим. Мне не хотелось стать для него посмешищем. Но он смотрел с надеждой, и я не смог отказаться.

- Ладно.

- Сколько ты можешь удержать?

- Не знаю.

- Покажи руку.

Я протянул ему ладонь. Он положил сверху свою. Я постарался сдержать дрожь - кожа у него была мягкой и после еды чуть липкой. Подушечки пальцев, чуть касающиеся моих, были очень теплыми.

- Почти одинаково. Раз так, начнем с двух. Бери, - он показал на кожаные мячики вроде тех, что использовали мимы. Я послушно взял два.

- Как я скажу, бросишь мне один.

Обычно я начинал раздражаться, когда мной вот так командовали. Но слова в его устах не звучали как приказания. Он принялся жонглировать оставшимися мячиками. - Давай! - мячик вылетел из моей руки, и я увидел, как он словно сам собой вошел в летающий круг остальных мячиков.

- Еще! - Я кинул еще один мячик, и он тоже присоединился к остальным.

- У тебя хорошо получается.

Я быстро взглянул на него. Он что, издевается? Но лицо его было вполне искренним.

- Лови! - и мячик вернулся в мои руки - так же, как та фига за ужином.

Моя работа не требовала большого искусства, но все же я ею наслаждался. Мы оба смеялись в ответ на каждый удачный бросок.

Спустя какое-то время он остановился, зевнул. - Поздно уже, - сказал он. Я удивился, заметив, что луна за окном успела подняться высоко; я и не следил, как бежало время.

Я присел на тюфяк и наблюдал, как он готовится ко сну, умывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнур, связывавший его волосы. В этой тишине моя неловкость вернулась. Зачем я здесь?

Ахилл задул светильник.

- Спокойной ночи, - сказал он. - Спокойной ночи, - эти слова странно звучали в моих устах, будто на чужом языке.

Летели мгновения. В лунном свете я едва мог разглядеть его профиль, будто изваянный скульптором. Губы его были приоткрыты, а рука беспечно заброшена за голову. Спящий, он казался другим, прекрасным, но холодным, как свет луны. И я ощутил, что про себя желаю, чтоб он проснулся, чтоб я смог увидеть, как к нему возвращается жизнь.

***

На следующее утро после завтрака я отправился в общую спальную комнату, ожидая, что вновь увижу там свои вещи. Но их там не было, а с моей постели, как оказалось, сняли покрывало. Я снова проверил после обеда, и после занятий с копьем, и еще раз перед тем, как ложиться спать - но моя постель оставалась пустой и незастеленной. Вот так. Все еще. Я с опаской направился в покой Ахилла, то и дело ожидая, что меня остановит какой-нибудь слуга. Но никто не остановил.

У дверей его комнаты я заколебался. Он был там, отдыхал - так же, как в день моего приезда, свесив ногу с ложа.

- Здравствуй, - сказал он. Если б я заметил, что он удивился, то тотчас бы ушел. Но ничего подобного не было. Тот же легкий тон и острое внимание в его глазах.

- Здравствуй, - ответил я и пошел к своему месту у противоположной стены.

***

Не скоро, но я привыкал - больше не цепенел, когда он говорил со мной, не ожидал наказаний и выговоров. Я перестал каждый день ждать, что меня прогонят. После ужина ноги сами несли меня в его комнату, и я стал считать тюфяк в его покое своим.

Ночами я все так же видел во сне мертвого мальчика. Но когда я просыпался в поту и страхе, луна, чистая и яркая, играла на глади моря, и я слышал плеск волн о берег. В тусклом свете луны я видел, как он тихо дышал во сне, как недвижны были члены его тела. И мое сердце прекращало бешеное биение, успокаивалось. Такова была его жизненная сила, даже спящего - смерть и темные духи казались глупостями. И спустя какое-то время я понял, что снова могу спокойно спать. Спустя еще какое-то время сны стали тускнеть, а потом исчезли вовсе.

Я понял, что он не был таким уж величественным, каким казался. Под его выдержкой и невозмутимостью таилась другая личина, полная озорства и искрящаяся, как драгоценный камень под лучами солнца. Он любил играть, испытывая свои умения - пытался поймать что-либо с закрытыми глазами, совершал головокружительные прыжки через кровати и кресла. Когда он улыбался, кожа в уголках его глаз сбегалась морщинками, будто на листе, поднесенном к пламени.

Он и сам был как пламя. Его сверкание, его блеск резали глаза. В нем было сияние, даже когда он только просыпался, со спутанными волосами и еще заспанным лицом. Даже ноги его казались неземными - пальцы совершенной формы, сухожилия, дрожавшие, как струны лиры. Пятки были розовыми, с белыми натоптышами от того, что он везде бегал босиком. Его отец заставлял его умащать их маслом, пахнувшим сандалом и гранатовым деревом.

Прежде, чем мы отходили ко сну, он принимался рассказывать мне, как прошел его день. Сперва я просто слушал, но спустя время язык у меня развязался, и я тоже стал говорить - сперва о дворце, а потом крохотными кусочками о своем прежде: прыгающие по воде камешки, деревянная лошадка, с которой я играл, лира из приданого моей матери.

- Хорошо, что твой отец послал ее с тобой, - сказал он.

Скоро наши беседы перетекли в полунощные откровенничания. Я сам удивлялся, сколько каждый день случалось такого, о чем стоило рассказать - обо всем, что происходило на берегу или во время ужина, о том или ином из мальчишек.

Я перестал ожидать издевок, скорпионьего жала в его словах. Он имел в виду именно то, что говорил, и был озадачен, если ты не вел себя так же. Некоторые, возможно, страдали от его прямоты. Но разве это не признак своего рода гения - ранить в самое сердце?

***

Однажды, когда я собирался покинуть его перед его одинокими занятиями боем, он сказал: - Может, пойдешь со мной? - Голос у него был чуть напряженным; если бы я не считал, что подобное невозможно, сказал бы, что он волнуется. Воздух, прежде свободно текущий между нами, вдруг словно сгустился.

- Ладно, - сказал я.

Шли тихие послеполуденные часы; весь дворец дремал в жарком мареве, оставляя нас наедине. Мы отправились самым долгим путем, по извилистым тропинкам оливковых зарослей, к домику, где хранилось вооружение.

Я оставался в дверях, пока он искал свое тренировочное оружие, копье и меч, чуть притупленные на концах. Я взял свои, но потом заколебался.

- Мне придется?.. - Он покачал головой. Нет.

- Я не сражаюсь с другими, - молвил он.

Я прошел за ним к кругу из утоптанного песка. - Никогда?

- Нет.

- Откуда же ты тогда знаешь, что… - я проследил, как он занял стойку в круге, с копьем в руке и мечом на поясе.

- Что пророчество сбудется? Наверное, я и не знаю.

Божественная кровь по-разному проявляется в каждом порожденном богом чаде. Голос Орфея заставлял плакать деревья, Геракл мог убить человека, лишь хлопнув его по спине. Чудом Ахилла была его быстрота. Его копье, когда он начал двигаться, мелькало скорее, чем мой глаз мог уследить. Оно жалило, прядая вперед, отступало, вращалось и вспыхивало уже сзади. Древко будто текло в его руках, темно-серое оконечье мерцало, как змеиный язык. Ноги двигались, как у танцора, не останавливаясь ни на миг.