Песнь об Ахилле (ЛП)

Его взгляд, следящий за мелькающими плодами, встретился с моим. Я не успел отвести глаза, как он сказал, мягко, но настойчиво: - Лови! - Фига словно выпрыгнула из узора и, описав изящную дугу, полетела ко мне. Она шлепнулась в мои сложенные чашечкой ладони, мягкая и чуть теплая. Я понял, что другие мальчики аплодируют.

Один за другим Ахилл поймал оставшиеся плоды и вернул их на стол жестом фокусника. Кроме последнего, который он съел; под его зубами темная мякоть брызнула розовыми семенами. Фига была спелой, сок так и играл в ней. Не раздумывая, я поднес плод, что он мне бросил, к губам. Мой рот наполнился сладкими зернышками, язык ощущал нежную кожицу. Когда-то я любил фиги.

Он встал, и мальчики учтиво попрощались с ним. Я думал, он еще раз взглянет на меня. Но он ушел, удалился в свои покои в другом крыле дворца.

***

На следующий день во дворец вернулся Пелей, и я предстал перед ним в его тронной зале, дымной, с запахом тиса от горящих в очаге дров. Я преклонил колена и приветствовал его, получив в ответ милостивую улыбку. - Патрокл, - назвался я в ответ на его вопрос. Я почти привык к нелепости моего имени при том, что у меня больше не было отца. Пелей кивнул. Он показался мне старым, сгорбленным, а ведь ему было не больше пятидесяти, как и моему отцу. Он не походил на человека, покорившего богиню и породившего такого сына как Ахилл.

- Ты здесь потому, что убил мальчика. Тебе это понятно?

Такова жестокость взрослых. Тебе это понятно?

- Да, - отвечал я ему. Я мог бы рассказать ему много больше, о снах, оставлявших меня одурманеным, с покрасневшими глазами, о том, как крик застревал у меня в горле и царапал изнутри, когда я пытался сдержать его, о том, как звезды плыли и плыли сквозь ночь над моими бессонными глазами.

- В таком случае, добро пожаловать. Ты все еще можешь стать хорошим человеком, - так он, видимо, пытался успокоить меня.

***

Чуть позже в тот же день, возможно от царя, а возможно, от подслушивавших слуг, мальчикам стало известна причина моего изгнания. Этого следовало ожидать. Я много раз слышал, как они сплетничали; слухи были тут единственной разменной монетой. И все же меня застало врасплох то, как все вокруг меня изменились - страх и любопытство отражались на лицах, когда я проходил мимо. Теперь даже самый отчаянный бормотал молитвы, минуя меня - неудачей можно заразиться, а Эринии, шипящие духи возмездия, бывали неразборчивы. Мальчишки наблюдали с безопасного расстояния, заинтригованные. Как ты думаешь, они станут пить его кровь?

От их шепота я давился, словно еда у меня во рту превращалась в прах. Я отталкивал тарелку и бросался прочь, в поисках укромного уголка, где меня не потревожат, где разве что слуги проходят мимо. Мой маленький мирок еще уменьшился - до трещинок в полу и завитушек орнамента стен. Они мягко поскрипывали, когда я обводил их пальцем.

***

- Я услышал, что ты тут, - голос, чистый как ручьи талой воды.

Он заставил меня вздрогнуть. Я сидел в кладовой, прижав колени к груди, между кувшинами оливкового масла. Я воображал себя рыбой, серебрящейся под солнцем, когда она выпрыгивает из моря. Тут волны морские исчезли, и вокруг меня снова были кувшины с маслом и мешки с зерном.

Ахилл стоял надо мной. Лицо серьезно, а зелень глаза показалась бездонной, пока он разглядывал меня. Я виновато вскочил. Меня тут не должно было быть, и я

это знал.

- Я тебя искал, - сказал он. Прозвучало это очень просто, без скрытых намеков. - Ты не присутствовал на утренних занятиях.

Я покраснел. Кроме чувства вины, во мне тяжелела ярость. Он вправе был уличить меня, но за это я его ненавидел.

- Откуда ты узнал? Тебя там не было.

- Наставник заметил и сказал моему отцу.

- А отец послал тебя, - мне хотелось, чтобы он ощутил, как гадка его роль осведомителя.

- Нет, я сам пришел, - голос Ахилла был холоден, но его челюсти отяжелели, совсем чуть-чуть. - Я подслушал их разговор. Пришел посмотреть, не болен ли ты.

Я не ответил. Несколько мгновений он словно изучал меня.

- Мой отец обдумывает, как тебя наказать, - сказал он.

Мы знали, что это значило. Наказание было телесным и обычно публичным. Царевичей не пороли, но я-то больше не был царевичем.

- Ты вовсе не болен, - сказал он.

- Не болен, - вяло ответил я.

- Так что этим оправдаться не выйдет.

- Что? - от страха я не сразу понял, что он имел в виду.

- Оправдаться, где ты был, - терпеливо объяснил он. - Чтоб не наказывали. Что ты будешь говорить?

- Не знаю.

- Ты должен как-то оправдаться.

Его настойчивость привела меня в ярость. - Ты же царевич, - бросил я.

Это его удивило. Он чуть наклонил голову, как любопытная птица. - И что?

- Поговори с отцом, скажи, что я был с тобой. Тогда он простит, - сказал я, увереннее, чем чувствовал на деле. Если бы я заступался за другого мальчика перед своим отцом, тот наоборот выпорол бы за такое. Но я не был Ахиллом.

Легкая складка пролегла на его переносье. - Я не люблю лгать, - сказал он.

Это была та бесхитростность, над которой насмехаются другие ребята; в ней обычно не признаешься, даже если обладаешь ею.

- Тогда возьми меня на свои занятия, - сказал я. - Вот и лгать не придется.

Он поднял брови, внимательно смотря на меня. Застыл - люди не умеют быть столь неподвижны, чтоб замерло все, кроме дыхания и биения сердца, - словно олень, прислушивающийся к луку охотника. У меня перехватило дыхание.

Потом что-то изменилось в его лице. Решение принято.

- Пошли, - сказал он.

- Куда? - я был настороже: возможно, теперь меня накажут за подстрекание к плутням.

- На мой урок игры на лире. Так что, как ты и сказал, лгать не придется. А потом мы поговорим с отцом.

- Прямо сейчас?

- Ну да, а что? - удивленно взглянул он на меня. А что?

Когда я встал, чтоб идти за ним, мои ноги пронзила боль после долгого сидения на холодном камне. В груди дрожало что-то, чему я не знал названия. Спасение, опасность и надежда - все вместе.

***

Мы шли молча сквозь продуваемые сквозняком залы и пришли наконец в маленький покой, где были только большой ларь и табуреты для сидения. Ахилл показал на один, с кожаным сидением, натянутым на раму, и я сел. Сидение для музыкантов. Я такие видел только, когда - очень редко, - приходили аэды играть моей матери.

Ахилл открыл ларь. Вынул оттуда лиру и протянул мне.

- Я не играю на лире, - сказал я ему.

Он удивленно поднял брови на эти слова. - И никогда не играл?

Почему-то мне не хотелось его разочаровывать. - Отец не любил музыку.

- Ну и что? Тут же нет твоего отца.

Я взял лиру. Она была прохладной и гладкой. Пальцы мои скользнули по струнам, я услышал тихий музыкальный вздох - это была та самая лира, которую я видел в день приезда.

Ахилл снова нагнулся к сундуку, извлек еще один инструмент и присоединился ко мне.

Он пристроил ее на коленях. Дерево было резным, позолоченным, и сверкало - за лирой хорошо следили. Это была лира моей матери, которую отец послал в виде платы за мое содержание.

Ахилл тронул струны. Нота сорвалась, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда подвигала кресло поближе к аэдам, когда они приходили, так близко, что отец ворчал, а слуги перешептывались. Я вдруг вспомнил темный блеск ее глаз в огнях очага, когда она следила за руками певца. Лицо ее было, как у человека, страдавшего от жажды.

Ахилл тронул другую струну, и нота зазвучала глубже. Его рука взялась за колок, повернула его

Это была лира моей матери, едва не сказал я. Эти слова дрожали у меня на губах, а за ними толпились другие. Это моя лира. Но я молчал. Что бы он ответил на такое заявление? Это теперь была его лира.

Я сглотнул, в горле пересохло. - Красивая.

- Мне отец дал, - сказал он беспечно. Только то, как бережно его пальцы держали ее, удержали во мне поднимающуюся ярость.

Он не заметил. - Если хочешь, можешь взять.