Я учился жить... (СИ)

- М-гм, - согласно отозвался Оскар, поглаживая Локи.

Генка собрался с силами и встал.

Утро было странно томительным. Работы было немного, и она была на редкость нудной. Генка с трудом находил в себе силы улыбаться, шутить и вообще вести себя как обычно. Но перед обеденным перерывом он не выдержал и направился на административный этаж.

Алина собиралась на обед. После пары двусмысленных комплиментов Генка одобрительно посмотрел ей вслед, оценил длину юбки и ноги, из нее торчавшие, на четыре и даже с плюсом и постучал в дверь. Решительно распахнув ее, он почти не удивился, когда Глеб вскинул на него отрешенные глаза.

- Дорогой ты наш Глеб Сергеевич, - торжественно провозгласил он. – Я решил взять на себя заботу о твоем режиме. Ты вообще в курсе, что пришло время обеденного перерыва?

Глеб тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла.

- Я боюсь предположить, какими известиями ты огорошишь меня на сей раз, - обреченно произнес он.

Генка закрыл дверь и умильно сложил руки на груди, преданно глядя на него.

- Напротив! Я пришел узнать, насколько велик ущерб, вызванный моими необдуманными откровениями, - печально произнес он.

Глеб указал карандашом в сторону кухоньки.

- Бутерброды и вчерашний пирог, если не брезгуешь, - вяло бросил он, снова склоняясь над бумагами.

Генка вернулся через пару минут, поставил перед ним чашку с кофе и выхватил карандаш из его пальцев.

- Так как велик ущерб? – настойчиво поинтересовался он.

- Какой? – с легким недоумением спросил Глеб. – А, Макар. А не пошел бы ты, дорогой ты мой человек? – отстраненно поинтересовался Глеб, беря чашку. – Что тебе на сей раз от меня надо?

Генка задумался.

- Ничего, - наконец признался он. – Ничего.

Глеб пристально посмотрел на него.

- Твое здоровье, пройдоха, - приподнял он чашку в шутливом тосте. - Давай, налегай. Пирог должен быть очень хорош.

========== Часть 21 ==========

Октябрь развлекался за счет простых смертных, то раздевая их ласковыми лучами почти летнего солнца, нагревая воздух и игриво рассыпаясь искрами в любых мало-мальски зеркальных поверхностях. То пряча солнце за горизонтом, он опускал на город полог почти зимних температур; праздные прохожие, возвращавшиеся ночью домой, могли полюбоваться клубами пара, вовсю вырывавшимися из их ртов. Утром над землей устанавливался туман – дальний родственник все тех же клубов пара, и он никого не удивлял: осень же, октябрь. Это был неторопливый месяц, но невысказанное «пока» ощущалось. Пока учеба не требовала столько усилий. Пока можно было даже поймать пару моментов с ярким солнцем, теплым воздухом и решительно сбросить куртку и даже джемпер. Пока не происходило ничего.

Макар затаился. Он действовал в полном согласии с тактикой октября и пока попускал событиям мерно течь по долине времени. Он исправно выполнял свои обязанности, обеспечивал уют и комфорт Глебу, который пока был не совсем уставшим и пока мог выделить себе пару часов свободного времени. Что это самое «пока» витало в воздухе, Макар видел более чем отчетливо. Он попытался узнать из СМИ, что творится в компании, в которой работал Глеб, попробовал понять, что говорили так называемые эксперты, но понял только одно: там что-то затевается, и что-то очень серьезное. Книги, которые со вполне сибаритским наслаждением читал ранее Глеб, лежали нераскрытыми, сам он возвращался домой поздно и, поужинав с отрешенным видом, принимался за очередную стопку бумаг. Макар проявлял достаточно благоразумия и не пытался лезть на рожон, да и не дало бы это ничего. Но этот очевидный факт Макар понял только после того, как несколько дней всерьез обдумывал, а не пуститься ли ему во все тяжкие. Что это подразумевало, он представлял смутно, но подмывало его основательно. Макару хотелось вывести Глеба из этого зачарованного фригидного состояния и хотя бы разозлить; как выяснилось, именно безразличие Глеба переносилось им особенно болезненно. Что это ни к чему бы не привело, Макар пусть и не сразу, но понял и тихо порадовался, что его почти инстинктивного благоразумия хватило, чтобы не дразнить Глеба своими бесчинствами. В лучшем случае ему позволили бы уйти самому и в течение двадцати четырех часов, в худшем – вышвырнули незамедлительно, и в любом случае дорога обратно была бы ему закрыта; что-то было в Глебе непреклонное, что делало его одновременно и бесконечно надежным и бесконечно невыносимым. И именно это постоянство и верность однажды принятым решениям и не дали бы Макару еще одного шанса. А пока он жил в маленькой гостевой спальне, обеспечивал комфорт хозяина, настаивал на том, что тот должен знать и про успехи Макара на поприще учебы-работы, требовал советов или просто мнения, которым Глеб делился неохотно, но делился, выцарапывал из него скупые отчеты о проблемах, что было еще более сложным, скрежетал зубами от ровного и безликого отношения Глеба и надеялся. Пока все было стабильно. Пока был октябрь.

Жизнь не собиралась останавливаться, впрочем. Эйфория, которую Макар испытывал, читая в расписании названия предметов, которые в начале учебного года звучали как восхитительная музыка, сменилась разочарованием от схоластичности преподавания и ориентации на баллы, кредиты и прочую шушеру, которую высшее начальство придумывало с настойчивостью тех самых ежиков из пословицы. А разочарованию на смену приходило злорадное «не дождетесь», и он упрямо искал контору по дизайну, в которой мог бы начать хотя бы как-то работать. Пока безуспешно, но чтобы выбить дух оптимизма из него, требовалось нечто большее, чем пятнадцатый по счету отказ. Стас на эти потуги смотрел свысока, но с настороженным любопытством, свойственным истинным наследным принцам, даже советами помогал, за которые Макар был ему благодарен, когда переставал на них же злиться. Он иногда им даже следовал, о чем с изысканнейшей издевкой Стасу сообщал, и разочарованно морщился, когда вся реакция Ясинского на насмешку сводилась к сардонично прищуренным глазам и полувопросительно приподнятой брови. Макар злился, успокаивался и возвращался к учебе. После пар и небольших передышек он несся к тете Наташе, которую почти обожал, или Илье, которого обожал без «почти».

Неугомонности Макара хватало и на личную жизнь. Без эксцессов, без обещаний вечной любви, но короткие увлечения у него случались. Пару дней он даже ходил в раздумьях, не попытаться ли зачать более-менее постоянные отношения с одной барышней – умницей, красавицей, комсомолкой, активисткой, но все его благие намерения растворились как туман под июльским солнцем, когда барышня устроила разнос кассирше, недружелюбно буркнувшей что-то. Реакция Макара удивила его самого: он только и подумал, что Глеб бы себе такого не позволил, и на этом фоне все мысли о возможных относительно долгосрочных отношениях с кем-то другим оказались удивительно недолговечными. Абсурдная мысль и абсурдное сравнение – сравнивать только достигшего совершеннолетия человека и вполне себе состоявшегося; Макар сам это признавал, но ничего не мог с собой поделать. На следующий день, сидя с хмурым видом на последней парте, он думал, что его слишком сильно привлекают невозмутимые и постоянные люди. Вот, например, Ясинский – его взгляд устремлялся на спину Стасиньки, восседавшего впереди, откинувшись на спинку стула, сверлил коротковолосый затылок, и Макар ухмылялся: или Илья не менее постоянный товарищ, с завидным постоянством измывается над Стасом. Настроение от таких воспоминаний неотвратимо поднималось, и жизнь снова становилась прекрасной.

Как Макар со Стасом умудрились стать сначала приятелями, а затем и друзьями, они оба не смогли бы объяснить. После целого года вражды и партизанских действий, после нескольких дней страстных отношений, после скандала и почти мордобоя – и друзья? Стас не понимал Макара, Макар не понимал Стаса, но именно друг друга они выбирали, чтобы излить душу. Ясинский недоумевал, когда Макар угрюмо признавался, как ему иногда хочется треснуть Глеба чем-нибудь потяжелее, и опасливо отстранялся, когда после его предложения забить на этого малахольного большой болт Макар рвался придушить уже Ясинского. Он не понимал, как можно жаждать былой близости с Глебом и сбегать на очередную квартиру с очередной пассией, и еще меньше понимал, как после этого можно ревновать Глеба к сотрудникам, о которых тот смел отзываться чуть более тепло, чем обычно. А Макар не понимал, как Ясинский может возвращаться к Илье после того, как тот выставил его в очередной раз. Стас сам не понимал, и – что было куда хуже – при попытках объяснить терял все свое красноречие. Ему оставалось только разводить руками, когда он, жаждая высказаться более определенно, не мог подобрать нужных слов, чтобы Макар понял: ну и какая разница, кто там у Ильи сейчас может быть – он же тем субъектам ничего не обещал и Стасу ни с какой стороны не принадлежит. И да, он будет снова и снова возвращаться в эту треклятую цирюльню просто потому, что Илья может заявлять, что Стас ему ни с какой стороны не упал, но Ясинский чувствует, да-да, именно чувствует, поджелудочной железой, копчиком, червеобразным отростком, что недаром приходит, потому что Илья хочет его видеть. А выставляет за дверь – ну хочет он себе что-то доказать. Макар осторожно поинтересовался, почему тогда такой либеральный Ясинский так на него взъелся, когда узнал, что у него Глеб есть. Ясинский нахмурил прекрасное чело под короткими волосами и задумался. Макар закатил глаза, набрался терпения и приготовился ждать до католического рождества.