Romanipen (СИ)

— Ишь как казаки саблями посекли, — ухмыльнулся Януш. — Поболе твоего отлеживался. Так что не рыпайся ты раньше положенного, когда надо, тогда сам и встанешь.

А у Пети пока только сидеть получалось. Он на одеялах устраивался и на дорогу смотрел, когда ехали, хотя мало что разглядеть мог. Вечером ему от костра тарелку приносили, он на колени ставил. Его вкусно кормили, хоть и просто. Вот уж неправда, будто цыгане приготовить не умеют и едят что найдется! Всякий раз по-иному немного умудрялись мясо с картошкой и овощами делать. Петя жалел только, что вроде как задаром ест и помочь ничем не может. Решил потом какой-нибудь простой работы попросить, как сил наберется.

А пока нашел, чем себя занять: гребень для волос взял. Кудри спутались совсем, пока больной лежал, обрезать предлагали даже. Он не дался. А то что же это, едва отросли — и кромсать снова.

Петя долго маялся, слабые руки быстро уставали. Несколько раз брался и бросал, хотел сам уже отстричь. И успокоился, только когда гребень, наконец, гладко прошел по волосам.

Он взгляд Кхацы вдруг поймал, когда довольный сидел.

— А ты пригожий, — ухмыльнулась старуха. — Да знаешь, опасная у тебя красота: манит, разуменья лишает. Сам, небось, распробовал уже других завлекать. Как бы ни заигрался…

Петя усмехнулся. Заиграется, как же. Чай, не мальчик уже, на рожон не полезет по неопытности.

— Зря смеешься, — прищурилась старуха. — Вижу, что жизнью битый. Не забывайся только, не один ты такой на свете. Могут и получше найтись, сам голову так же потеряешь, как те, перед которыми вертелся. Ты ж молодой, вся жизнь впереди у тебя, много чего навидаешься еще.

Петя вспыхнул весь, обидевшись тогда на нее. Вот еще! Чтоб он — да бегал за кем-то! Да перед ним офицеры меж собой ссорились, а он смеялся только.

Старуха заулыбалась вдруг, вздохнула.

— Я сама такая же была… Кхаца — это «кошка» ведь по-нашему. Тонкая, гибкая была, а уж глазами как сверкала! Ты тоже так, верно, умеешь. Но вот не нашла себе счастья. И разумею теперь, что лучше бы как все быть, обыкновенной. Жить так проще, Петер. Хоть и жизнь тогда будет обычная, не вспомнишь потом ничего. А тебе-то будет, что вспомнить, как и мне теперь…

Все-таки мудрая она старуха была. Петя долго потом лежал и думал над ее словами. А правда ведь, будь он обыкновенным — ничего бы не приключилось с ним, остался бы дворовым. Барин бы и не глянул на него. Хоть и непонятно, не зря ли закрутилось это у них. И Алексею Николаевичу вовсе не нужен был цыганенок, и сам он сколько лет уже бросить не мог его.

Но вот про то, что сам голову потерять может — не верил. Наученный уже, знает, как завлечь. Он-то не поймет, если к нему так подступаться начнут? И будто бы ответить и засмеять не сможет?..

Рождество Петя встретил у костра. Помогли дойти ему и устроили там в одеялах — в первый раз он не в кибитке сидел, а ко всем вечером выбрался. Ему было интересно и радостно смотреть на праздник, хоть и было все у цыган непривычно для него.

Он-то думал, что цыгане до беспамятства гулять будут, еще веселее, чем гусары на пирушках. Но нет, совсем по-иному оказалось. Чинно сидели, вели неторопливые беседы. Пили понемногу совсем, Пете тоже вина плеснули на дно кружки. Пирогом горячим угостили, который цыганки все вместе пекли.

И не напивался никто, за этим строго смотрели. Один только парень, перебрав немного, заговорил громче всех и девицу за рукав схватил. Так тут же глянула на него, нахмурившись, старуха Кхаца. Не сказала ничего, только губы сухие поджала — так он перепугался и побледнел аж. Она была старшая женщина в таборе, ей позволялось с мужчинами сидеть, ее уважали и слушались. Баро ее совета спрашивал всякий раз.

А парня отец его тут же от костра отвел, повинившись перед табором. А там в снег лицом окунул, оттаскал за ухо и подзатыльник залепил — взрослому-то сыну! И выговаривал долго ему, тот потом в углу тише всех сидел и ни капли больше в рот не взял. Петя позавидовал аж, что сам не в таборе рос: вот бы всех так воспитывали, как цыгане своих детей — и везде были бы семьи крепкие да ладные, хоть в строгости жили бы, а в порядке.

Это ведь кажется только, что цыганята без дела между кибиток бегают и все им позволено. Уже лет с шести их звали в хозяйстве помогать, работу им находили. И смотрели, у кого что лучше получается — тому из ремесел и начинали учить. А девочек цыганки с собой на заработки брали — те и подпеть, и станцевать умели с малолетства.

И еще Пете нравилось, что цыганята дружные и что между ними в таборе различий не делалось — свой или соседский ребенок, а никого не оттолкнут и не прогонят, всех игрой займут и угостят одинаково, если прибежали. Впору было вспомнить, как сам он, маленький, от пьяного материного мужа уходил и до ночи на улице сидел даже в холоде. А от других изб гнали, погреться не пускали: мол, своих детей устроить некуда.

И рассказывали цыганятам много чего. Собирались вокруг стариков, и те вспоминали разные истории из былых времен или сказки выдумывали. Занятно говорили, Петя сам заслушивался и жалел, что у него в детстве не было такого — оказалось, до сих пор многого не знал, о чем цыганята понятие имели.

Они, любопытные и бойкие, и к нему приставали: про войну рассказать им или про то, как в других странах живется. Пете не жалко было, вот и пересказывал им все, что сам видел. Его и старшие тогда слушали и переспрашивали еще.

А особенно сестренка Мариуша, Ляля, лезла к нему. Она большая уже была, чуть Ульянки помладше, и улыбаться ему старалась ласково. Пете смешно было: видел ведь, как вертелась перед ним.

После того, как окончилось застолье, после песен и плясок гадать принято было. Как раз в Рождество раскидывали карты на замужество — отдадут дочку или нет в этом году.

Девицы все у Кхацы собрались, спорить начали, кому первой посмотреть. И Ляля подошла к ней, попросила вдруг что-то тихо — и на Петю кивнула. Тот чуть пирогом не подавился, как приметил.

А Кхаца рассмеялась вдруг:

— И без карт скажу, что не по тебе жених, — и Пете подмигнула, будто все знала про него.

Тот аж краской залился. И долго маялся, спросить не решался, с чего это она такое сказала. Да и когда говорила, что красивый он — явно ведь не о девицах речь шла, перед которыми вертелся. Он испугался: неужто догадалась про него старуха? А она сама подсела к нему и усмехнулась:

— Чего трясешься? Думаешь, я в жизни не навидалась такого? Мало ли, какая любовь бывает…

У Пети от сердца отлегло: знает, но не озлилась за это. И спросил робко, как она догадалась.

— Миленький, ты ж в бреду все про себя и рассказал: с кем, где да как, — хмыкнула Кхаца. — Да не боись, не слыхал больше никто, Мариуша я гнала: рано ему думать о таком. И другим до того дела нет.

Петя вздохнул спокойно, еще раз подивившись старухе. Вот уж правда мудрая! Хоть и поворчать, и словом резким приложить могла. Не зря ее совета слушали.

Перестав тревожиться, он устроился удобнее и свернулся под одеялом. Его от еды и от вина совсем сморило, глаза закрывались. Да и праздник уже затихал: старики, дымя трубками, отдельно сидели, говорили о делах, цыганки угощения оставшиеся убирали, а молодежь гулять ушла.

Он так и заснул у костра. И не почувствовал потом, как Януш подошел и отнес его, завернутого в одеяло, в кибитку. А так не дался бы, отпихиваться бы стал. Петя досадовал ужасно, что ему самому ходить не давали еще. Болезнь начала отступать, он мнил себя совсем здоровым, хотя силы пока и наполовину не вернулись. Вот и злился каждый раз, когда надо было помощи попросить, чтобы встать.

С Янушем потом чуть не разругался, когда тот все норовил поддержать его. Тот вовсе смеялся, что его на руках дотащить проще, чем ждать, пока доковыляет. Петя аж вспыхнул тогда: тараторить начал, что не понимает, почему запрещают, что сам может и что рана не болит почти.

— Вот упрямец, — хмыкнул цыган. — В чем только душа держится, а уж вон глазищами сверкаешь. Ну раз так хочется…