Romanipen (СИ)

А хотелось ведь, чтобы со всеми одинаковым быть, чтоб не спрашивал никто, чей он, кому принадлежит — гадко от таких вопросов становилось. Да ведь ни в одном государстве такого нет, хоть и не везде крепостное право. Все равно есть слуги и господа.

А все-таки было так… У цыган было. Уйдешь к ним — и не спросит никто, свободный или нет. Даже если беглый, им дела нету. И будет жизнь вольная, бродяжья.

Петя знал, что не все цыгане кочуют, многие и в городах, в деревнях работают. Цыгане ремеслами славны — кузнечным, лужением котлов, резьбой по дереву, ювелирным делом. А он именно к тем тянулся, что в таборах ходят.

Но как же это — взять и сбежать?.. Звали в армию таборы, как на отдых становились. Петя и не ходил даже. Понял он теперь, почему его прошлой зимой звала с ними гадалка: видела она, как у него тогда глаза загорелись. Да он бы тут же пошел! Ведь и наиграл бы не хуже их, и спеть, и станцевать умел. И Бекетов верно говорил, что он бы в любом таборе прижился. Но вот… жалко. Барина жалко бросать.

...Вот будто сапоги старые — малы стали, прохудились, а выбросить рука не поднимается. Так и любовь — первая, сердцу дорогая, сберечь хочется. Но и поистерлась, поблекла давно, и огонька прежнего нет, и вспомнить много плохого можно, а иное и вовсе не простишь никогда. Сейчас-то война тревогой друг за друга вместе держит, а как вернутся — не поманит ли, не уведет цыганская песня прочь от именья? Петя потому и не ходил к цыганам, чтоб душу не травить всякий раз. А то не хотелось к барину возвращаться.

Алексей Николаевич ревновал его, чувствуя, что не может удержать. Да если б не жалость, Петя сбежал бы давно. Кто ж его в войну-то ловить станет? Барин понимал это, конечно, вот и пытался к себе ближе иметь его.

А Петя злился. Вот еще — отойти от него нельзя, с офицерами молодыми посмеяться, в палатку заполночь вернуться! Девица он на выданье, что ли, чтоб за честью его следить? Да и будто он только случая ждет, чтобы погулять с кем-нибудь, пока барин не видит.

Ссорились они, как Алексей Николаевич спрашивать начинал, где он был. Бывало, по несколько дней смурные ходили. Ну какая ж любовь без ревности…

Петя недавнее совсем вспомнил и нахмурился. Подумаешь, офицеры из другого полка в корчму пригласили. Он же не просто так, он с гитарой пошел — за то и угощали, что играл, под музыку-то приятно отужинать. А что делать, если у самих денег нет ни на что, поесть толком нельзя? Не проситься же к Бекетову всякий раз, тот и так смеялся, что Алексей Николаевич его не кормит. Так нет же, виноватым оказался едва ль не в разврате.

Петя шаги у палатки услышал. Вот, стоило подумать…

Барин, войдя, присел на его койку и устало улыбнулся — Петя сквозь прикрытые глаза видел. Он хотел сделать вид, что дремлет, но тут точно проснешься, если по щеке гладить начнут. Петя разозлился: котенок он, что ли, чтоб приставали так? Надо что — сказал бы сразу. А нет — мог бы и не будить.

Алексей Николаевич вдруг неловко двинулся и поморщился. Петя вздохнул:

— Спина опять?

Это давно было, с лета еще. Тот застудился и никак долечиться не мог, вот и прихватывало иногда. Петя потянулся: вылезти из теплого одеяла надо, встать, пойти отвар на костре подогреть, чтоб припарку сделать. А так спалось хорошо!..

Но не отказываться же, раз просят. Хотя больше всего хотелось в подушку уткнуться и дальше дремать.

Петя нарочно наклонился, когда спину ему смотрел. Вдруг обернется, обнимет? Может, и поцелует. Обидно было: как раз одни оказались в палатке, а приходилось лечить вместо всего остального.

Так он и не дождался: барин заснул сразу, оставалось только одеялом укрыть. Ну и ладно, не очень-то и хотелось, сам устал.

Теперь только и можно, что в лагерь пойти, не сидеть же в палатке. Опять, конечно, Алексей Николаевич спрашивать будет, где он гулял. Так могли бы и вместе побыть сегодня. Да потом, в другой раз как-нибудь.

В лагере шла обычная шумная жизнь. Солдаты сидели у палаток, курили, играли в карты, хохотали, незатейливо напевали. Денщики были заняты своей походной работой: чистили офицерские сапоги, подшивали мундиры. Над кострами плыли вкусные запахи готовящегося ужина.

Петя бродил меж палатками, жуя травинку и оглядываясь по сторонам. С ним многие слуги и солдаты здоровались, и он приветливо кивал в ответ. Но к ним не подсаживался, зная, что будут скучные разговоры и переливание из пустого в порожнее: хвастливые рассказы о боях, ругань нового Главнокомандующего и вздохи о почившем Кутузове. Гитару дадут непременно, играть попросят, и ведь не откажешься. Надоело!

Он у драгунских денщиков знакомых остановился, слово «цыганенок» вдруг услышав. Подумал, не его ли окликают. Но нет, обсуждали что-то громко, спорили.

— Петро, здравствуй! — приметили его. — Подь сюды, к костру, а то забыл нас что-то вовсе.

Он присел на бревно, стал греть руки у огня. Ему любопытно было, хотелось расспросить, про какого цыганенка говорили.

Но его, конечно, не просто так звали. Ванька, парень молодой, попросил:

— Жеребца посмотрел бы… Хромать стал, барин ругается, а я что ж сделать-то могу…

Петя вздохнул. То спеть, то сплясать, то коня полечить… Ну да ладно, ему ж не в тягость. Да и самому занятно, коли получается. А учиться-то никогда не во вред.

— Посмотрю. А ты скажи, что за цыганенок-то?

— Цыганенок… — Ванька ухмыльнулся. — Будто не знаешь! Поймали сегодня у обоза с припасами — черный, страшный, будто чертеныш. Не народ, а дрянь, прости господи, одни воры, а малец ведь совсем…

Петя губу закусил и отвернулся. Не ругаться ведь, в самом-то деле, каждого ж не будешь убеждать. А ведь голодный был, наверное, вот и пошел воровать — коли прижмет нужда, так и не такое сделаешь.

— А где он? — спросил Петя.

— Глянуть охота? Так связанный сидит, ему плетей хотели дать, да поздно уже, с утра уговорились… Ну ты куда вскочил-то?

— Куда надо, туда и вскочил. Коня посмотрю потом… Ну, бывайте.

Про цыганенка Петя быстро вызнал, где он, первые же солдаты показали. У Ваньки он не хотел спрашивать: вдруг заподозрит что.

Так и оказалось — малец, тощий, в лохмотьях. Он под колесом телеги сидел на земле, дрожа от холода и обхватив колени связанными руками. На Петю, как тот рядом остановился, он затравленно взглянул из-под спутанных волос.

И его-то — плетьми! Да его ж первым ударом перешибут. Петя нахмурился и стиснул зубы. Сейчас-то не выручишь, солдаты рядом у костров сидят. Ночи обождать придется.

Он улыбнулся и подмигнул цыганенку. И тут же ушел, пока тот его своей радостью не выдал.

Петя к своей палатке вернулся и сел у огня. Весь вечер ждать теперь, но нужно непременно до темноты дотерпеть. А лучше до середины ночи, пока все заснут. Стеречь-то зорко не будут, больно нужен цыганенок этот: не убил ведь никого, даже украсть не успел. А Петя его так оставить не мог. Аж в глазах темнело, как под плетьми его представлял.

К костру подошла девушка в простом польском платье, тепло улыбнулась Пете.

— Голодный? — участливо спросила она.

— Очень, Кать, — честно ответил он.

Катажину на русский лад Катей звали, она обвыклась давно. Она к ним прибилась, когда Польшу освобождали. Она Федорова была, тот ее и спас от французских солдат, отбил в горящей деревне, не успели ничего стыдного сотворить. Вот хоть у кого-то тут счастье было: берег ее, Катенькой звал, да и ей он люб был. О детишках уж мечтали, как война окончится. А идти ей некуда было, деревни родной не осталось.

Она тут же котелок принесла, устроила у огня. Петя аж облизнулся.

Вот уж чего им не хватало в лагере, так это женской руки. Тут же палатка преобразилась, стоило ей прибраться там. Барин с Бекетовым тогда сами ей остаться разрешили, не дожидаясь, пока Федор попросит за нее.

А уж готовила как! Пете вот и в голову не пришло бы что вкусное выдумать: не подгорело и ладно. А Катажина умудрялась картошку с мясом так запечь, что не хватало ее никогда, добавки просили. Хотя непривычно сначала казалось по-польски: борщ с пельменями, колбаса с чесноком… Но на войне-то не будешь выбирать, да и вкусно было всякий раз.