Romanipen (СИ)

Как же досадовал он, что не мог участия в том принять! Весь госпиталь донимал, то умолял, чтобы выписали, то ругался, то грозился в штаб писать лично Главнокомандующему. А без толку: не зажила еще у него рана, не пускали.

— Это что же выходит? — громко размышлял он. — Ты, Алешка, будешь там праздновать, будто более меня того заслужил! А я, значит, обязан сидеть тут! Это, знаешь ли, нечестно получается!

 — Завидуешь, — рассмеялся барин.

— А то, — он растянулся на койке и мрачно взглянул на друга. И окликнул врача: — Ну пусти, что ли, не поздно пока!

— Ваше благородие, вам нельзя на коня еще, — тот непреклонно покачал головой.

— Изверг… Ну ничего. Мы тогда здесь свой праздник устроим, получше ихнего.

Бекетов сел и выдвинул ногой из-под койки ящик, где виднелись бутылки вина. Наклонился было, но поморщился вдруг, прижав ладонь к повязке на груди.

— А вы говорите пустить, — вздохнул врач.

Бекетов взглянул на него как на врага. И произнес недовольно:

— И чего стоишь? Кружек неси. И поговори у меня еще, передумаю ведь всех угощать.

Тот метнулся быстро, поняв, что и ему перепадет. Плеснули всей палатке, подняли тост за Главнокомандующего и за государя.

А как уже уходить собрались, Бекетов вдруг поймал Анатоля за рукав мундира.

— Стоять.

Притянул его к себе, и тот едва не упал на койку. Бекетов вжал его в одеяло, стал оглаживать, целовать и шептать в розовеющее от смущения ушко, что же он с ним сделает, едва тот попадется еще раз.

Петя хмыкнул, покосившись на Алексея Николаевича: тот ему и половины из такого не обещал! Он придвинулся ближе к барину и хитро глянул на него. После парада непременно надо будет самим отпраздновать.

Бекетов еще и с Жаном стал прощаться тем же образом, и ждали мальчишек долго. Времени одеться едва оставалось.

А то в войну-то гусары совсем не такие, как на живописных полотнах. Были они в драных серых плащах, в серых же рейтузах с подтеками грязи, на голых седлах — ничего яркого и разноцветного. Тут ведь и вымыться лишнего случая не было, не то что вырядиться.

Но для парада, в победу — напротив! Денег из казны всем выдали, чтобы сделать праздничную форму. Алексей Николаевич был в белом мундире с золотым шитьем, в кивере с пушистым султаном из заячьего меха, а сапоги ему Федор все утро чистил.

Барин гарцевал на резвом кауром жеребце перед строем гусар — красивый, словно помолодевший. Петя любовался им, щуря глаза от яркого солнца: нынешний день словно сотворен был для праздника.

Полки шли по главной площади города, перед толпой жителей. Встали строем, и тогда начали зачитывать императорский манифест. Он длинный был, торжественный, жители и половины слов не понимали, плохо зная по-русски — здесь много было поляков и литовцев. Но отдельные фразы звучали ясно, заставляя сердце восторженно замирать.

«Бог и весь свет тому свидетель, с какими желаниями и силами неприятель вступил в любезное Наше Отечество. Ничто не могло отвратить злых и упорных его намерений… принуждены Мы были с болезненным и сокрушенным сердцем, призвав на помощь Бога, обнажить меч свой… »

Вставали перед глазами первые месяцы войны — тяжелые, горькие. Поражения, горящая Москва, наглые захватчики — множество было бед. Но перетерпели, справились!

«Какой пример храбрости, мужества, благочестия, терпения и твердости показала Россия!.. Войско, дворянство, духовенство, купечество, народ, словом, все государственные чины и состояния, не щадя ни имуществ своих, ни жизни, составили единую душу, душу вместе мужественную и благочестивую… »

Петя гордо вспомнил, как воевал в партизанах, разведывал во французском мундире — и он, выходит, помог. Он в толпе стоял рядом с Федором и улыбался барину, который не терял его из виду.

«Ныне с сердечною радостию и горячею к Богу благодарностию объявляем Мы любезным Нашим верноподданным… уже нет ни единого врага на лице земли Нашей».

С последними словами поднялся над площадью слитный радостный крик, и у людей глаза от слез блестели. Петя счастливо улыбался, глядя на барина, вскинувшего саблю — клинок ослепительно блеснул на солнце.

А потом были шальные, торопливые поцелуи — Алексей Николаевич, едва с коня соскочив, прижал Петю к стене и обнимал, гладил, впивался в губы, не успевая перевести дыхание. Петя, вцепившись в него, смеялся и бесполезно бормотал:

— Да что же у нас… разврат посреди улицы, застыдились бы…

Барин только крепче притиснул его к себе, запуская руки под полушубок. Косились на них, чертыхались, крестились — но с улыбками. В такой день все прощалось. Да и видно, что не насильничал гусар, что у обоих радость.

Алексей Николаевич потащил его за собой, Петя висел у его на руке и смеялся, запрокинув голову к чистому голубому небу. Гостиницу они искали со свободной комнатой — мыслимо ли сегодня? Но не на улице, в самом-то деле…

Раз в десятый им повезло, когда замотались уже. Хозяйка открыла в жидовской корчме, встретила с ухмылкой. Говорила, сначала, конечно, что комнат нет — цену набивала.

— Хозяюшка, милая, очень нужно! — сквозь смех просил Алексей Николаевич. — Для героя, гусара бравого, неужто жалко?

— Да вы все тут герои сегодня, — по-доброму отмахивалась хозяйка.

Ей тоже радостно было от победы: одни убытки ведь с войной. А сейчас каждый переплатить готов, людей в Вильно наехало, как ни разу в жизни не было.

И видно было, что непременно нужна гусару комната. А если мальчишку обнимал — ну и что же? Она в корчме у границы и не такого насмотрелась.

Согласилась она, наконец, и указала на второй этаж.

— Спасибо тебе, хозяюшка! — барин вытащил из сумки бутылку вина и сунул ей в руки.

Та тут же унесла. Это сейчас трофейное французское вино за бесценок шло, а если в подвале спрятать, так через пару лет можно будет дорого продать.

Петя проводил ее возмущенным взглядом, пока поднимались. Ничего себе — взял и подарил! А самим?..

— Зачем? — нахмурился он.

— Не жадничай, — Алексей Николаевич потрепал его по волосам. — Ты у меня цыган или еврей? Еще две есть, ты столько все равно не выпьешь.

А на лестнице оказия случилось: девица им встретилась. Размалеванная, в платье стыдно развязанном — ясно, для чего она здесь!

Она улыбнулась вдруг, в барина всмотревшись. И вскинулась радостно:

— Алексей Николаич! День добре, пан!

А у того глаза забегали, он аж поперхнулся. И, схватив Петю за шкирку, потащил его мимо девицы. А тот смехом давился, наблюдая сию умильную сцену.

В комнате ему капризничать вздумалось. Он остановился, скрестив руки на груди, и спросил холодно:

— Это кто?

— Ну Петь… — барин отвернулся досадливо. — Это до войны аж было, с ней-то…

А он еще попрепираться хотел, приревновать шутливо: думал, барин выдумает что-нибудь, отговорится. А тот сразу все и выдал. Скучно!

— Я понял, — улыбнулся Петя.

— Не обижаешься?

Он подошел к Алексею Николаевичу, хмыкнул ему в плечо:

— Вот еще. Я-то лучше…

И показал тут же, чем он лучше: погладил, за поцелуем полез, стал расстегивать на нем парадный мундир. Его-то еще на стул повесили, а остальное просто на пол сбросили — чистый вроде бы, да и неважно.

Петя, раздевшись, растянулся на кровати и потянул к себе барина. Тот отпихнул его с улыбкой:

— А вино на что?

Ждать пришлось, пока открывал и наливал в бокалы, которые нашлись тут же. Петя приподнялся, взял свой.

— За любовь? — улыбнулся он.

— Любовь тебе сейчас и так будет.

Алексей Николаевич еле дождался, пока тот допил. Забрал бокал сразу, отставил. И повалил Петю на простыни, покрывая поцелуями его шею и плечи, впиваясь в горячие, сладкие от вина губы.

А Петю с одного бокала повело: слабость по телу разлилась, невозможно легко и радостно стало. Он прильнул к барину, заерзал: обниматься хорошо, конечно, но это и потом можно. А сейчас прямо сразу хотелось.

Да и барин истосковался по нему, давно у них целой комнаты не было. Прижав к себе, шею и мочку уха прикусывал, всего зацеловывал нетерпеливо, но нежно. По спине провел ладонью, ниже спустился — Петя навстречу подался, не сдержав тихого стона.