Сияние (СИ)

Однако время шло, а лучше не становилось. Леонид возвращался домой поздно, а иногда и вовсе под утро. После одного такого бурного вечера он проснулся в постели женщины, годившейся ему чуть ли не в матери. Он стал сам себе противен, предав любовь. Тот, кто горел так ярко, потух и медленно превращался в золу на ветру, скатываясь в пропасть.

Наверное, Леонид опустился на самое дно жизни, если бы не случайная встреча. 22 марта, когда большая часть населения Петрограда собиралась в храмах, чтобы отпраздновать Пасху и помолиться об успехах на фронтах, Лёня проводил вечер в одном из известных на всю столицу кабаре. Звучала озорная музыка, официантки резво разносили горячительные напитки, дамы и господа сомнительного происхождения резво отплясывали вызывающие танцы.

«Матчишъ», испанскiй танецъ,

Манитъ всѣхъ къ счастью,

То бѣшенъ какъ испанецъ,

То полонъ страстью,

В немъ позы, положенья,

Как миθъ античны

И всѣ тѣлодвиженья

Всегда пластичны.

Танцевать Лёне не хотелось, пить надоело, читать стихи — не к месту. Он устало развалился на одном из диванчиков в тёмном углу и устало следил за парой танцоров. Пожилой мужчина тесно прижимался к женщине, вольно обхватив её чуть ниже талии, и фривольно двигал бёдрами.

«Матчишъ» я научилась

Плясать не скоро,

Одна, какъ ни трудилась,

Всё шло не споро

Но вотъ, испанецъ юный

Мнѣ далъ урокъ

Я сразу поняла его

Урокъ былъ въ прокъ.

Я такъ была готова

Понять испанца,

Что поняла въ два слова

Прiемы танца,

Онъ мощною рукою

Меня взялъ властно

За руку и порою

Шепталъ такъ страстно…

В один момент взгляд Лёни скользнул в сторону, и сквозь алкогольный дурман он разглядел подозрительно знакомые серо-голубые глаза. С этого момента он не видел ничего вокруг, как будто весь мир замер и время остановилось. Он смотрел в чёрные зрачки, не смея верить своей удаче.

— Влад, — резко выкрикнул он, бросаясь к обладателю столь знакомых глаз.

И только налетев на незнакомца, заметил светлые курчавые волосы, торчащие из-под шапки; светлые вместо тёмных. Это был не ОН… Другой… И от этого болезненно сжалось сердце, вновь заболела душа, накатили воспоминания, которые он столько времени старался погрести в себе с помощью вина.

Незнакомец же, вначале опешивший от такого обращения, робко, чуть мечтательно, улыбнулся и представился:

— Сергей Александрович…

Вот только Лёня его больше не слушал. Это был не Влад, а всё остальное не имело значение. Одни лишь пронзительные глаза постоянно напоминали о любимом.

Дальше пили вдвоём. Серж, как стал называть нового знакомого Лёня, много рассказывал о себе. Он был поэт — молодой, крестьянский, говорливый, только приехавший из Москвы в Петроград, чтобы окунуться в столичную жизнь, смахнуть с себя провинциальный налёт. В крепком тулупе на лисьем меху, опоясанный расшитым кушаком, да в щегольских сапожках почти до колен он казался Лёне каким-то неземным, идущим от народа, знающим какую-то неведомую, недоступную городским жителям правду.

Они сошлись, как зачастую сходятся противоположности, увлечённые общим делом. И этим делом для них стала поэзия. Серж искал славы, успеха. Он был амбициозен и не готов ко вторым ролям, для Лёни стихи были способом самовыражения, лишь игрой. Они дополняли друг друга, проводя всё свободное время вместе.

Часами они могли обсуждать какую-нибудь ловкую рифму или необычный ритм. Лёню смешил московский говор нового знакомого с его бесконечными спасибо-ладно-такой, простонародными, идущими из каких-то древних, неведомых глубин. Для Сержа же, пытающегося закрепиться в столице, вхожий в лучшие дома друг стал проводником в мир петроградской поэзии. К тому моменту он был уже известен в московских кругах, но вот столица с её литературными салонами и изысканной утончённостью была вершиной, которую ещё предстояло взять…

Они делились друг с другом самым сокровенным. Лёня впервые смог кому-то рассказать о Владе и тех чувствах, которые к нему до сих пор испытывает. Он находил живой отклик и сочувствие, которого так жаждал.

Вглядываясь в серо-голубые пронзительные глаза, он зачастую забывал, кто именно перед ним. Но этот самообман был так мучительно сладок, что отказаться от него Лёня был просто не в состоянии.

Была пятница, конец мая. В тот день Аким Самуилович, измученный напряжённой работой, решил вернуться домой пораньше, рассчитывая порадовать жену, детей, да и самому немного отдохнуть в семейном кругу. Война поменяла весь его привычный распорядок, заставляя работать целыми днями напролёт.

Дом на Сапёрной встретил хозяина непривычной тишиной. Ни родных, ни слуг, ни гостей, никого… Мужчина, привыкший возвращаться затемно, когда гостиная ломится от посетителей, а всюду смех и пение, невольно усмехнулся. Он медленно поднялся по лестнице, стараясь не шуметь, и заглянул в гостиную.

Рядом с камином, прямо на полу на белой, медвежьей шкуре сидели двое. Головы их были сдвинуты, руки переплетены в объятиях. Лиц не видно, но тёмный затылок собственного младшего сына не узнать невозможно. Другой затылок светлый, кудрявый, как будто светящийся и тоже знакомый. Как знакома и голубая, наполовину расстёгнутая рубашка с тесьмой по вороту. Сомнений не осталось, это новый друг сына — Серж, молодой крестьянский поэт.

Однако всё это выглядело так естественно, органично, красиво, чарующе, что Аким Самуилович невольно залюбовался, а после отступил на шаг назад и тихо прикрыл дверь.

— Странные они, эти поэты, — пробормотал он себе под нос и отправился на поиски других обитателей дома.

Найти их ему было не суждено, ибо Роза Львовна с дочерью и старшим сыном в этот вечер отправилась в театр, где давали «Жизнь за царя». Никс по привычке увязался за ними, так что больше никого, кроме слуг, и не осталось.

Аким Самуилович удалился к себе в кабинет и долго размышлял над тем, как поступить с открывшейся ему в гостиной картиной. Нужно ли вообще что-то с этим делать? Или пустить всё на самотёк. Если первоначально он планировал рассказать всё жене, то, подумав хорошенько, решил не тревожить её раньше времени. Вместо этого от тут же взял перо и бумагу и написал записку отцу Алексию, авторитет которого весьма и весьма уважал.

— Пусть этот старец поговорит с Лёвушкой, узнает, что у того на сердце, — размышлял он вслух, дописывая приглашение посетить свой дом, — а там и посмотрим. Главное, чтобы сын был счастлив.

Вот только ни в ближайшую неделю, ни даже месяц встреча Лёни со священником так и не состоялась. А в начале июня юноша и вовсе испросил разрешение родителей и отправился с новым знакомым на всё лето в деревню под Рязань.

Ехали через Москву. Сердце Лёни трепетало от возможной встречи с Владом. С одной стороны, он ждал этого, с другой — боялся до дрожи в коленях. Предыдущую ночь он не спал, раз за разом прокручивая в голове те слова, которые хотел бы сказать. Вот только стоило ему очутиться в городе, как вся решимость куда-то пропала. Страх затопил душу. Трижды он подходил к дому, где жила семья Влада, и брался за дверную ручку, но каждый раз отступал. Лёня боялся получить отказ. Боялся, что за время, которое они не виделись, тот успел разлюбить. Этот страх усиливался отсутствием писем в последние полгода.

Что выбрать? Неизвестность или возможный отказ? А ведь душевное равновесие только-только начало возвращаться к нему после месяцев безволия и пьянства. Сможет ли он дальше жить, если услышит роковые слова от Влада?

В итоге после долгих мучений, Лёня выбрал неизвестность. Ведь так оставался шанс, пусть мизерный, еле ощутимый, но шанс.

Привыкший к столичной суете и постоянному обращению в свете Лёня в деревне попал в совершенно другую жизнь. Неспешную, медлительную, спокойную… Рядом был Серж, с которым можно было на время забыть о печалях и переживаниях: пить тёплое, парное молоко, валяться на сеновале, разглядывать звёзды в ночной тиши и мечтать, мечтать, мечтать… а ещё на время забыть о политике и войне, наслаждаться простыми радостями жизни, любить, пусть и безответно, но так искренне и чисто.