Double spirit. Часть 3 (СИ)

Это зрелище настолько взбесило вечно холодного Алана, что он мгновенно растерял все приготовленные откатанные фразы и вместо нормального разговора стал лепить про деньги. Словно хотел сделать неприятно, словно желал того, чтобы парень вспыхнул и отказался. А может быть, он и в самом деле этого в глубине души желал?

Если бы Лео сказал в ответ на нормальную просьбу, по сути, просьбу о помощи, если бы ответил «да»? И что бы он с этим «да» стал делать? Окончательно чувствовать себя предателем? Позволить оплести себя, затянуть, запутать, вылечить, быть может? Забыть? Нееет. Не волнуйся, Берт, этого не будет никогда. Забыть — это предать. Это второй раз убить, уже в своем сердце. Глупый слоган — «двум смертям не бывать»… Бывать. Забвение — это и есть вторая смерть, и еще более страшная и жестокая, чем первая. Неет. Этого не будет. Я всегда с тобой. А ты со мной.

Мальчишка пусть идет своей дорогой, ему не по пути с нами, верно, бро? Он возник из ниоткуда и уйдет в никуда, он случайный попутчик, так?

Он вырос, он совсем другой, у него острые от мороза скулы, он шастает с девкой под мышкой, он говорит: «Я тоже приехал» — и смотрит с вызовом.

Он… Бля. Он так ответил в первую секунду на поцелуй, когда растерялся… когда не понял…

Ал тряхнул головой, чтобы дорога встала на место. Гребанные таблетки. Но и без них тоже нельзя. Без них день, ночь, все сливается в одну бесконечную ленту, и можно сойти с ума. Интересно, маме будет проще, если он умрет или же если сойдет с ума? Бред какой. Он не умрет. Потому что «никогда, ни при каких условиях человек не имеет права расстаться с жизнью добровольно, пока живы его родители. И пока младшему из его собственных детей не исполнилось восемнадцать лет». Эта мысль, случайно схваченная из речи психотерапевта, почему-то запомнилась и закрепилась. Все верно. Он и не будет, и не собирается вовсе. Правда ведь?

Руль снова повело. Он вздрогнул и выровнялся, нет, все же дозу нужно немного снизить. Уже завтра попробует.

Его вдруг, уже не в первый раз на этой дороге, накрыло чувство нереальности происходящего. Снег, поздний вечер. Наверное, год назад он точно так же ехал, рассекая темноту. Что он чувствовал? Алану даже не надо было это представлять. Он сам слишком хорошо это чувствует, за брата, до сих пор чувствует, проезжая эти километры, точно так же, как год назад их проезжал…

Гнев, растерянность, жажда убийства. Отчаяние, ведь оставалось всего несколько дней до заветной даты. Его дня рождения. Их дня рождения…

И еще одно. Алан прекрасно понимал, что в тот последний день, когда они были вместе, в тот день Роб переступил грань. Он сам давно привык к редким искрам жесткости, которые иногда проскакивали в словах и поступках старшего, он без них Роберта и не представлял, он даже любил их, ведь это была часть его натуры. Однако в тот раз было совсем по другому. Эти всполохи-искры зажгли холодный огонь, и он был виден в глазах, он обжигал даже на расстоянии выстрела. На самом деле в тот миг Алану было страшно. Зло и страшно. Злость заставила его поставить яблоко на макушку, как в легенде, а страх шептал в это время на ухо:

— Он выстрелит, выстрелит, вот увидишь…

Он хотел заткнуть этот предательский шепот, однако это ничего бы не изменило. Правда заключалась в том, что он и вправду не знал, выстрелит Роб или же нет.

И ясно понимал, что озверевший Роберт не знает этого и сам. До последнего мгновения не знал. До той самой секунды, как светловолосый парень метнулся и сбил руку брата. Этот удар отрезвил всех, словно застывший кадр сменился сразу бешеной движухой.

Все разом закричали, картина ожила, и только Роберт продолжал смотреть на него, глаза в глаза, и расстояние в несколько десятков метров тут ничего не значило. Он читал в этих светлых глазах так же ясно, как и вблизи, и там застыла только одна мысль. Роб никогда себе этого не простит…

Машину снова кинуло на дороге, ах да, тут поворот, надо вписаться…

…не простит. Алан ему уже давно простил, а вот самому себе в несколько раз труднее. А теперь уже и вовсе никогда…

А вот чего Алан сам себе не простит — так это белобрысую рыбку, которая умудрилась разрушить их мир. Он упустил тот момент, когда болезненное любопытство и желание уколоть и посмотреть, как рыбка корчится от боли, сменилось на болезненную же тягу. Ее, эту тягу, нужно было скрывать и от рыбки, и от брата, а в первую очередь — от самого себя. Однако скрывай-не скрывай, этот больной винтик в четко отглаженном механизме их жизни постепенно отравил и расшатал всю их жизнь. Скрывать, да. Ни фига не вышло. Уж от брата-то в первую очередь. Он-то вообще всегда был умнее и собраннее. Он, пожалуй, раньше всех догадался, откуда и куда дует ветер. Ядовитый ветер Анчар. «Лишь вихорь черный На древо смерти набежит И мчится прочь, уже тлетворный…»*

Тлетворный? Это что, значит, сеющий тлен?

Рывок. Бля… Чуть не занесло. О чем он думает? Нет, осталось совсем чуть-чуть, надо просто ехать медленнее. А с завтрашнего дня точно снизить дозу. И все будет хорошо. Просто зашибись как хорошо.

А рыбка пусть обтрахается со своей этой… Машей? Дашей? Наташей? Да хоть со всеми тремя одновременно, ему теперь посрать. Он тут же почти задохнулся от внезапного спазма под ложечкой, как бывает, когда падаешь в парке аттракционов пристегнутый, вниз, в бездну. Пусто и весело одновременно. Только с той разницей, что не весело. Больно…

Рыбка опять вынырнула из бездны, совсем как полтора года назад, появившись из ниоткуда, и если тогда она буквально заставила убить себя, растоптать, повинуясь болезненному чувству самосохранения, то на этот раз наоборот. Взяла за шкиряк и насильно заставила жить. Целых двенадцать часов просто жить. Он помнит каждый час из этих двенадцати. Вечер, ночь и утро. Кидала его из кипятка в лед и обратно, бесила и заставляла умирать от желания. «Трахни меня»… Как он мог вообще такое выстонать? А он ведь это сказал, и даже не один раз, и тогда, на кухне, и после, уже в душе… Как? Это же вообще было в первый раз, он же раньше эти слова только одному человеку говорил?

Нет, нет, это все слабость, это все препараты. Плыви, рыбка, на волю, я в тебе не ошибся, правильно ты меня послала. И врезала правильно… Сразу все на место встало… или не все…

Он, не снимая автомобильную перчатку с обрезанными пальцами, коснулся подушечкой указательного нижней губы. Та ныла одновременно и от удара и от поцелуя на морозе.

Странным образом ему вдруг показалось, что губа саднит не от удара и не от того злого, враждебного поцелуя возле универа, где эта бешеная пиранья чуть не откусила ему язык.

А от прощального, возле подъезда этой самой Маши? Даши?

Нежного, легкого поцелуя-ласки, каким прощаются давно любимые, привычно, на несколько часов. Поцелуя, от которого буквально на километр вокруг все кричит: «Мое. Не отдам!»

Бред. Не отдать можно, только если твое. Не твое. Уходит сам. Уже ушел. И это правильно, хотя и больно.

К счастью, вот уже и ворота. За ними пусто, и темнота в окнах, как всегда. Бля… надо было заехать в бар, что ли? С другой стороны, зачем такие хлопоты? Телефонов полный стол. Жалко лишь, что за ними непонятно кто. Вылетают из головы, суки. Даже не знаешь, что за сюрприз припрется. Впрочем… Какая разница? Все со спины одинаковые. Светловолосые, высокие, с длинными худыми мускулистыми ногами. С кожей теплого молочного оттенка.

А если в конце закрыть глаза, то…

*saut de basque – название одного из прыжков в классическом балете.

**Алану приходят на ум строчки из Пушкинского стихотворения “Анчар”.

Комментарий к Глава 28. Если закрыть глаза... Я невероятный клип просто не могу не поставить сюда.

https://m.youtube.com/watch?v=oRd_e_FoUdA

====== Глава 29. Der Morgen danach ======

Солнце выглянуло через два дня. Неуместное декабрьское солнце, до икоты напуганное картинкой, которая перед ним предстала. А ты еще дольше прячься за саваном тяжелых серых туч! Тогда вообще ничего знакомого не останется, когда из-под него воровато высунешься!