Romanipen (СИ)

— И сколько же их на твоей смазливой шкурке? — издевательски продолжил Алексей Николаевич, приложившись к фляжке. — Вот интересно мне считать будет, если ты еще и разденешься… Застыдился бы лезть, пока не сошло.

Сказал — будто ударил. Петя неверяще распахнул на него глаза, медленно отодвинулся. У него ком ледяной в горле встал, пусто и горько внутри сделалось.

Алексей Николаевич смотрел на него с усмешкой. Вовсе не верилось, что за него — такого чужого сейчас, — молился, чтобы жив остался. Что Бекетова ради него оттолкнул. А весь с ним всяко получше было бы!

— Что, не расскажешь даже, с кем это ты так? — у барина глаза лихорадочно блестели и язык заплетался. — А французы-то, они умелые, да? Сказал бы, что тебе с ними понравилось, а то вдруг я не знаю…

— Не расскажу, сами додумывайте, — Петя вскочил.

Он упал на лавку в другом конце избы и отвернулся к стене. Трясло всего, были бы слезы — расплакался бы. Но вот рыдать еще при нем — да ни за что! Он костяшки пальцев закусил, чтобы не всхлипывать, и постарался ровно дышать.

Сначала вовсе не верилось. Но нет, так и вертелись в голове слова барина — злые, резкие, несправедливые. И тогда черная, тяжелая обида накатила. У самого на языке ответ завертелся с бранью наполовину. Да задним умом все хороши, не будешь ведь теперь говорить уже.

Вот и оставалось лежать, стиснув кулаки. Петя через плечо на барина оглянулся — тот так же сидел и пил уже не пьянея, некуда больше было. Он снова отвернулся — да век бы не видеть его!..

Дверь вдруг шумно открылась — Бекетов пришел.

— По ком поминки? — спросил он, оглядев избу.

На него зло взглянули из разных углов. Вздохнув, он подошел к Пете, потянул его к себе.

— Алеша, я его у тебя украду на вечер.

По взгляду барина понять можно было, что тот подумал: «Не больно и надо, хоть на всю ночь». Петя усмехнулся про себя: он сам не рад будет возвращаться. Это хорошо, что Бекетов его забирал, а то он тут не высидел бы.

А в голове уже месть придумалась — злой же нрав у него был, обидишь и в ответ получишь. Петя, вскинувшись, прошел мимо барина, взял гребень и стал расчесываться — долго, старательно. К офицерам ведь шел…

Тяжелый взгляд Алексея Николаевича он спиной чувствовал. И, довольный, обернулся с широкой улыбкой.

— А вы пойдете? — спросил он.

— Нет, — ответил барин сквозь сжатые зубы.

— Зря, — повел плечами Петя. А как Бекетов вышел, добавил мстительно: — Шкурка-то дорогая, как бы не увели из-под носа…

Он бросил гребень на лавку, потянулся всем телом и откинул кудри со лба. Ничего, что обрезанные — и так густые и пушистые. А сам — тонкий, гибкий, даже в потрепанной рубахе видно. И шея оголена с теми самыми красными следами — назло барину.

Выходя уж, Петя видел, что Алексей Николаевич сказать что-то хотел, остановить. Раньше думать надо было. А уж сидеть тут с ним, пьяным весь вечер вовсе не хотелось.

— Что у вас там? — спросил Бекетов по дороге.

— Ничего.

— Не хочешь говорить, так не надо, — он пожал плечами.

...Хорошо, весело было с офицерами! Они собрались почти вдесятером в одной избе — хохотали, в карты резались, гитара шла по кругу. Здесь каждый умел наиграть или подпеть. Петю радостно встретили и тут же повели к лавке. А он улыбался всем ласково и озорно, сверкая глазами из-под ресниц.

Бекетов только диву давался. Он-то думал, что мальчишка стесняться будет, что тормошить его придется. А вышло, что он, лучший офицер, душа кампании, в углу сидел и курил. И смотрел, как все собрались вокруг Пети, а тот смеялся и рассказывал, как обошелся с генералом. Ему вина плеснули аж полкружки.

У Пети сразу щеки порозовели, глаза заблестели. Бекетов хмыкал только: хорош чертенок! Да и другие уже заметили, что хорош, а как поняли, что он взгляды понимает и цену себе знает — ухаживать начали наперебой.

Если где в провинции полк стоит, то там любой девице рады, нарасхват она со скуки у офицеров. А что мальчишка — так ничего, кто в кадетском корпусе или юнкерском училище не навидался, что и так можно. Оно странно для человека невоенного: не знает тот, какие смелые и разнузданные забавы бывают в армии среди офицеров. Да и понятно было, что это для веселья только, коли ночь длинная, а девиц нет поблизости. Тут ведь никто почти с Петей и не стал бы гулять, а поухаживать — оно интересно.

А мальчишка непрост оказался: не только красивый, но и сметливый, даром что холоп. Разговор поддерживал, говорил так, что дивились: и откуда знает, о чем речь? По-французски даже умел! А порой сам такое спрашивал, что не сразу и ответишь, науку вспоминать приходилось. И глаза свои черные при этом щурил со смешком.

— Ишь разошелся…. — фыркал Бекетов.

Горячий мальчишка был, сразу видно — как потягивался и шею откидывал. Замечал, что нравится всем, но даже за руку взять не давал. Кружил между всеми, приманивал — и вырывался тут же. Глаза уже блестели у гусар, а Петя словно совсем голову потерял: улыбался завлекательно, взгляд прятал.

— Выпьем? — к Бекетову присел майор Васильев, средних лет офицер, мальчишке только усмехавшийся: вырос уже из забав этих.

Они чокнулись кружками. Майор следил глазами за Петей: тот угомонился, устав на гитаре бренчать, и сидел на лавке в кругу молодых офицеров. Его шоколадом угощали — маленький кусочек был, для барышень берегли — а он отмахивался только, словно каждый день предлагали. Один из офицеров, храбрый поручик, шутливо стоял перед ним на одном колене и порывался поцеловать руку. Так-то Петя уже кисть не вырывал, а как тот наклонялся — недовольно хмурился и освобождал пальцы, и приходилось снова просить разрешения взять. Игра это была, веселая, откровенная, которой офицеры были увлечены не на шутку. А мальчишка, стервец, — почти скучал! Их это еще больше распаляло, а он смеялся только.

— Не пойму, чей он? Твой? — спросил майор у Бекетова.

— Нет, — вздохнул тот с сожалением. — Зурова.

Васильев взглянул на него изумленно.

— А что этот степной цветочек, позволь узнать, забыл у Зурова?

— Сердцу не прикажешь, — пожал плечами Бекетов.

Петя зевнул открыто: устал с дороги, а заполночь уже. Тут предлагать стали проводить его, но тут он твердо отказывался: знал, куда его доведут. Офицеры-то, они такие, берут и не спрашивают, тут осторожно надо. И так всех раззадорил.

Он к себе пошел, попрощавшись. Обещал, что, конечно, будет еще к ним ходить.

И только в темноте он перестал улыбаться и тоскливо вздохнул, плетясь к избе. Он же назло все это делал, из мести. Вот и остались теперь только усталость и разочарование.

Алексей Николаевич вроде бы спал, едва ли не с головой накрывшись одеялом. Вздрогнул, когда Петя пришел, но тот не обернулся. Во сне это, наверное. У него в глазах мокро стало — сесть бы сейчас рядом, обнять, щекой к плечу прижаться. И заставить выслушать до конца, объяснить все.

Но слишком обидно еще было, он себя знал, что злобу до последнего держит. Да тут барин-то только и виноват, навыдумывал спьяну всякого. Вот первый пусть и повинится. А пока можно и к офицерам ходить, хороша игра вышла — веселая! Главное, не заиграться…

Алексей Николаевич с ним больше не говорил, не смотрел даже на него. Раз только обратился, когда Москву оставляли.

Тягостно это было: ехали через город, и люди на отступающую армию смотрели с отчаянием в глазах. А сами солдаты хмурые, злые были: что тут ответишь на эти взгляды? Древнюю столицу оставляли на растерзание врагу.

Барин тогда вдруг подъехал к Пете сбоку, усмехнулся:

— Смотри, Петь, смотри… Может, в последний раз видишь.

Громко сказал, так, что солдаты еще больше помрачнели, а женщины на улице и вовсе заохали и креститься начали.

— Зачем людей пугаешь, Алексей? — недовольно спросил Бекетов.

Он сам понимал, что французы Москву беречь не будут, что неизвестно, отвоюют ли еще обратно — но для чего же об этом на всю улицу говорить? Людям и так тяжело, хоть военные должны надежду выказывать. А уж гусары — непременно.