Руки (СИ)

Змей без стука зашёл в комнату Итачи. Она преобразилась до неузнаваемости, одновременно — оставаясь такой же. Обстановка не поменялась, но стала будто нарисованной, бумажной. Ткни пальцем, и она порвётся, открывая за собой безжалостную, холодную темноту.

Итачи сидел на бумажной коробке, изображающей кровать, и с отсутствующим видом ломал в руках сюрикены. Металл, бессильный перед волей шиноби, крошился, но на руках всё равно оставались глубокие царапины.

Змей опустился перед ним на колени и положил руки на запястья, прося остановиться.

Учиха поднял на него взгляд — без задержки, но и без лишней поспешности, показывая, что заметил гостя ещё до прикосновения. Сжал в кулаке очередной сюрикен. Металл выдержал, острые грани впились в ладонь. Итачи разжал руку, равнодушно проследил, как раны постепенно затягиваются.

— У тебя очень интересное сознание, — заметил он. — Воспринимая меня своей частью, оно мешает причинить вред. Лечит, как видишь.

— А может быть иначе? — Орочимару склонил голову набок и удивлённо приподнял брови.

Итачи пожал плечами:

— Мне не с чем сравнивать. Ты что-то хотел?

— Да, — Змей сместил руки ниже, беря за ладони.

Учиха помолчал, ожидая продолжения. Не дождался, вопросительно приподнял брови.

— Пойдём, — проговорил Змей, поднимаясь.

— Что, решил всё-таки столкнуть нас с Саске лбами? — устало.

— Нет. Пойдём.

Итачи вздохнул и всё же поднялся на ноги.

— Куда?

— Куда-нибудь в более уютное место.

Орочимару потянул его за руку, уводя к двери. Бумажность помещения и окружающая её чернота донельзя нервировали его. Лёгкое усилие — и дверь открывается не в коридор, а к ступеням вниз. Пройти ещё немного вниз — поляна. Глубокое фиолетовое небо, свежий воздух, небольшое озеро, светлячки. Лес кругом… Всё плотное, как настоящее, все созвездия на своём месте, все листья естественной формы, все букашки делают своё дело… Паутинка на ветке, погрызенный листочек, муравейник рядом.

— Красиво, — Итачи сел на траву, скрестил ноги.

— Ну хоть оценил, — Орочимару присел рядом, уставился на гладь воды. — Почему тебе больно?

— А мне должно быть хорошо?

— Не знаю. Я знаю, что тебе больно. И не хочу, чтобы так было. Думаешь, я не смогу удержать Саске от глупостей?..

Итачи качнул головой:

— Он уже не ребёнок, чтобы было нужно держать его за шиворот.

— Тогда в чём дело?

Орочимару чувствовал себя бесконечно старым и усталым.

Учиха запрокинул голову к небу, прикрыл глаза — и неожиданно искренне ответил:

— В том, что мне не о чём говорить с Саске.

— Неужели нет совсем ничего, что бы ты хотел ему сказать?

— Что-то не нужно ему самому. О чём-то не хочу говорить уже я.

— А откуда ты знаешь, что не нужно?

Итачи не ответил. Лёг на траву, блуждая взглядом по веткам и листьям, провел пальцами по траве. Хотелось? Пожалуй, ему хотелось бы сказать Саске, что он его любит. Попросить прощения, что не смог справиться со всем как-то иначе. Сказать, что гордится…

Только это сделало бы всё в несколько раз сложнее.

Итачи не хотел оправдываться.

Более того, он не хотел быть оправданным.

— Он очень расстроился, узнав, что ты вообще никак не хочешь с ним общаться, — сообщил Змей, укладываясь рядом, под бочок. — И, по себе скажу, лучше хоть что-то, чем ничего.

— Почему ты мне об этом говоришь?

— А зачем вы друг друга пытаете?

— У нас не выйдет взять друг друга за руки и радостно прыгать по опушке Ши но Мори.

— И поэтому ты хочешь продолжать молчать?

Итачи скосил на санина глаза:

— Ты же не отстанешь?

— Почему? Это твой выбор. Я могу отстать. Постепенно научу Саске жить без тебя. Единственная проблема — это разрушительная деятельность внутри моего сознания. Ты не подумал, что восприятие тебя частью моего сознания может иметь и другие последствия?

— Я молчу потому, что мне не о чём говорить.

— Я могу наложить печать, которая бы отсекла твоё сознание от моего. Хочешь?

— Мне всё равно, — непроницаемый взгляд черных глаз.

— А мне бы этого не хотелось. Но я не хочу больше чувствовать твою боль.

— Что, я настолько хороший собеседник? — почти сарказм.

— Нет, — Орочимару с трудом приподнялся.

Голова кружилась, во рту стоял мерзкий привкус. Упавшая на глаза прядь волос была уже не иссиня-чёрной, а серой, с проседью. Совесть, надежда, жадность уговаривали его попытаться ещё, уговорить, не пускать… А чувство самосохранения вопило, что нужно накладывать печать немедленно. Старение означает, что повреждён источник жизненных сил, а там и до смерти приуныть недолго.

— Объективно. Передай Саске, что таким братом можно только гордиться, — Итачи легко поднялся на ноги, почти неразличимым движением метнул в ствол дерева веер сенбонов, образовавших очертания какого-то иероглифа. — Мне нужно что-то делать?

— Нет, — бесцветно проговорил Змей, складывая печати. Затем остановился, опустил руки. — Нет. Не буду.

— Почему? — будь Учиха несколько более эмоциональным, выражение его лица можно было бы интерпретировать как обиду.

— Не хочу.

— Ты седеешь. Что происходит?

— Кончается чакра.

Взгляд Итачи стал скептическим:

— И на что ты мог её потратить в таком объёме, если не использовал мангекью?

— На тебя.

— Зачем? — недоумение.

— Регенерация.

— А, — Учиха устало вздохнул. — Если погладить твоих зверей, очаг стабилизируется?

— Нет.

— А в каком случае да?

— Если ты перестанешь умирать.

Итачи несколько минут смотрел на Змея непроницаемым взглядом. Вздохнул, опуская плечи:

— И при этом ты не хочешь использовать свою печать. Я настолько ценный экземпляр в коллекции?

— Нет, — Орочимару сел, обняв колени руками и занавесившись от всего мира волосами.

— Тогда почему? — требовательно. — Ну, какое тебе дело? Почему так хочешь меня вытащить?

— Хочу.

Итачи шагнул вперед, дернул Орочимару за шиворот, заставляя подняться на ноги:

— Почему ты этого хочешь? — встряхнуть. — Отвечай, ну!

— Нет, — помутневшие жёлтые глаза смотрели беспомощно. — Не буду.

Учиха с размаху залепил ему пощечину.

— Тащи своих змеёнышей и пей чакру из них. Ну! Не хватало ещё обоим сдохнуть!

— Сейчас проявятся физические признаки, и Кабуто сделает всё, что нужно.

— А не доводить до этого? — Итачи ещё раз встряхнул Змея. — Что с тобой творится? Это — не истощение, уж его я во всех видах видел!

— Не во всех. Это истощение изнутри. Сначала истончается ментальная оболочка, затем тратится жизненная энергия. Обычная чакра для техник при этом совсем не задействована.

Глаза Учихи полыхнули адским пламенем. Полыхнули в буквальном смысле — на одежде Орочимару осталась подпалина.

— Значит, сам выживать не хочешь?

— Хватит. Делать. Мне. Больно.

— Так сделай что-нибудь сам! Я по другому не умею!

И тихо, но так горько, что скулы непроизвольно сводило:

— Неужели ты так и не понял, что больше всего боли я приношу тем, кто мне небезразличен?

Орочимару неловко протянул руки вперёд, обнимая.

— У меня был лучший друг — но всё, что я смог сделать, это стать свидетелем его гибели, — тихим шепотом куда-то в макушку. — Больше всех я любил Саске — и превратил его жизнь в ад. Не лучше ли ему было оказаться единственным ребёнком в семье?

— Твоя выборка нерепрезентативна, — пробурчал ему в шею Орочимару. — Всего трёх случаев мало для создания определённого вывода, особенно вместе с предыдущим заявлением.

— Трёх? — усталый хмык. — Орочимару, я убил собственных родителей. Даже не техникой — катаной. И они… не сопротивлялись.

— Ну и мудаки.

Короткое молчание.

— Почему? — что-то похожее на отблески интереса.

— Потому что это манипуляция. Они переложили всю ответственность за свою судьбу на тебя. Родители. На своего сына. Те, кто должен был защищать. На того, кого они должны были защищать. Ну не мудаки ли?