Страх, надежда и хлебный пудинг (ЛП)

Надежда завела нас так далеко, но внезапно мы обнаружили, что у нас теперь одно занятие: ждать. Надежда стала ощущаться чем-то зловещим. Два месяца я пытался не замечать закрытую дверь в конце коридора. Два месяца ни один из нас не упоминал о том, что наш дом стал слишком большим и вместе с тем слишком маленьким. Пока однажды утром, выйдя из спальни, я не заметил в коридоре следы. Роза пылесосила с религиозным усердием, создавая идеально параллельные полосы на ковре, но теперь на нем были еле заметные участки примятого ворса, словно кто-то прошелся от нашей спальни до закрытой двери.

Я пошел на цыпочках по коридору – сам не зная, зачем я крадусь. Приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Там все было по-прежнему – белые стены, кремового цвета ковер. И до сих пор пахло краской. В комнате было одно окно, длинное, низкое, с загибающимся вперед подоконником, образующим своего рода скамью. Жалюзи были подняты, и подоконник купался в солнечном свете. Коула в комнате не было. Зачем бы он ни заходил сюда, он намеренно сделал это до того, как я встану.

Я нашел его у плиты. Сел за стойку, где мы обычно завтракали, и спросил:

– Все хорошо?

– Ну конечно. Что за вопрос? Вот, пытаюсь решить, хотим ли мы на завтрак «мимозу» или просто апельсиновый сок.

– Ты ходил в спальню.

– Понятия не имею, о чем ты. Мне поджарить бекон?

– Ты хочешь купить колыбель?

– Солнце, зачем? Ладно, просто разогрею нам ветчины.

Его тон, как всегда, был веселым и легким, но я почувствовал фальшь, и у меня защемило сердце от того, насколько он уязвим. Он отчаянно старался создать атмосферу нормальности и, стоило мне начать давить на него, закрывался. Взвешивая ответ, я смотрел, как он хлопочет на кухне, доставая из холодильника яйца, молоко и свежие зеленые перчики чили и аккуратно размещая все это на стойке. Он держался боком ко мне, двигаясь с опущенной головой, и пряди волос скрывали от меня то, что было у него на лице.

– Можно позвонить Томасу и спросить, нет ли у него новостей.

– Солнце, этот человек знает свою работу. Будь у него, что сообщить, он бы уже позвонил.

Коул был, разумеется, прав. И все же, когда вечером я вернулся с пробежки, то снова застал его на подоконнике в той пустой комнате. За окном терялись в ночи наш задний двор и бассейн. Свет внутри комнаты резал глаза.

– Поговори со мной, – сказал я.

– Не о чем говорить.

Он не мог обсуждать со мной важные вещи, не спрятавшись, так что я выключил свет, и комната погрузилась во тьму. Поскольку мебели не было, я легко пересек комнату и сел рядом с ним.

– А теперь поговори со мной.

Он тихо рассмеялся.

– Ты слишком хорошо меня знаешь.

– Как и ты меня.

– Наверное, это правда. – Он замолчал и опустил глаза на свои стиснутые между коленями руки. Я ждал в тишине, пока он соберется с силами и скажет то, что чувствовал нужным сказать. – Знаешь, в этой комнате никто ни разу не ночевал.

– Никогда?

Он покачал головой.

– У меня нет родных, которые могли бы нанести мне визит. А те немногие гости… ну, в общем, они спали не здесь.

Я поморщился при этом небрежном упоминании прочих его любовников, которые приходили сюда до меня, и он, словно уловив мои мысли, взял меня за руку.

– Их было куда меньше, чем тебе, вероятно, кажется, Джонни. Я взял себе в привычку не приглашать их домой.

– Ты приглашал меня.

– Ты всегда был моим исключением.

Я успокоенно улыбнулся и, продолжая держать его за руку, стал ждать, когда он продолжит.

– Говорят, стены хранят эхо увиденного. Я никогда в это не верил, но здесь… оно так. Я живу в этом доме уже восемь лет, и эта комната не видела ничего. Совсем ничего. Она нема. И пуста.

– Так будет не вечно.

– Хотелось бы верить, да тяжело.

– Ты должен надеяться.

В его сухом смехе было больше боли, чем юмора.

– В прошлом я никогда не увлекался надеждами. Я могу вспомнить всего один случай за всю свою жизнь, когда я хотел чего-то с похожим отчаяньем, но понятия не имел, как это получить.

– И что случилось потом?

Он сжал мою руку.

– Ты вытащил голову из задницы и приехал за мной.

Я улыбнулся воспоминанию.

– Но сейчас все иначе?

– Да, и это невыносимо. Ненавижу быть в подвешенном состоянии. Если б мне просто сказали: «да, у тебя будет ребенок» или «нет, этого никогда не случится»… Тогда я бы мог начать строить планы. Даже если бы это значило, что придется ждать еще год, или три, или пять. Но неопределенность и необходимость заставлять себя верить в мечту, которая может не сбыться, сводит меня с ума.

Я кивнул, больше всего на свете жалея о том, что не могу добыть для него этот ответ. Я понимал его боль, пусть и не вполне ее разделял. Когда я обнял его, он сразу напрягся. Он был обязан сопротивляться, потому что принять утешение значило признать, как ему тяжело.

– Помнишь, что ты сделал, когда ждал, пока я со всем разберусь?

– Я сбежал.

– Да. – Я потер его спину и коснулся губами виска. – Давай и сейчас тоже сбежим.

Он повернулся ко мне лицом. Мои глаза наконец-то привыкли к сумраку комнаты, и я смог разглядеть его скулы, его мягкий, чувственный рот.

– Ты серьезно?

– У нас ведь не было медового месяца.

– А что, если, пока нас не будет, появятся новости?

– Томас знает, как с нами связаться. Если он позвонит, мы первым же самолетом вернемся домой. – Я снова притянул его ближе и принялся целовать его щеки и подбородок, пока он, наконец, не расслабился и, растаяв, не обмяк у меня на груди.

– Куда мы поедем?

– Я еще не видел твой дом на Гавайях.

– У меня есть свой пруд для снорклинга.

– Но ведь там можно заниматься не только снорклингом, да?

Он рассмеялся.

– Разумеется. Как раз собирался сказать, чтобы ты не брал с собой плавки.

Я представил, как плаваю с ним в теплой воде. Как целую его, пока мы оба соленые после моря. Как мы добавляем к жару бассейна наш собственный жар.

– Давай уедем прямо сейчас.

– Я могу устроить нам перелет меньше, чем через двенадцать часов, но сперва… – Он вздохнул и поднял лицо. – Сделай так, чтобы я на какое-то время отвлекся.

– Как ты относишься к галстукам?

Он рассмеялся, и его губы отыскали мои.

– Положительно – на все сто процентов.

***

Следующие восемь месяцев мы прожили очень похоже на то, как он жил до того, как мы стали парой, – то есть, чаще путешествовали, чем нет. Мы проводили время на Гавайях и в Хэмптонсе, съездили на Окинаву и в Прагу. Три раза заезжали в Колорадо повидать наших друзей. Еще провели целый месяц, путешествуя по Италии. Мы начали с Рима. Я был там впервые, но Коулу по какой-то непонятной причине там не нравилось, и мы быстро перебрались в Сиену, а потом во Флоренцию. Я влюбился в Тоскану и обнаружил, что на итальянском Коул говорит почти так же бегло, как на французском. Мы редко упоминали усыновление, хотя Коул периодически сетовал на то, что мы слишком часто находимся вдали от моего отца. Он начал поговаривать о том, чтобы предоставить ему ежегодную стипендию, чтобы тот мог бросить работу. Я возражал, говоря, что отец никогда на это не согласится.

– Кроме того, – добавил я аргумент, – даже предложить будет невежливо.

– Солнце, давай я выражусь прямо. Ты ведь одобрил мою идею оплатить колледж Анжело, разве не так?

– Да, но это другое.

– И почему?

– Потому что… – Это было просто другое. И все-таки я не мог сформулировать, почему. Я ведь нормально воспринял его желание заплатить за обучение Анжело, пусть тот до сих пор так и не принял его предложение. Так почему ему было нельзя помочь моему отцу выйти на пенсию?

Несмотря на мои чувства по этому поводу, в середине года отец выставил меня лжецом, когда с радостью оставил работу, которой отдал двадцать два года. У него была приличная пенсия, однако принять решение окончательно ему помог предоставленный Коулом «фонд для поездок», и вскоре отец в половине случаев путешествовал вместе с нами. Он, видимо, чувствовал, что усыновление – деликатная тема, и не спрашивал нас о прогрессе, что было кстати, поскольку ответить нам было нечего. Возвращаясь в Финикс, мы всякий раз проводили пару недель, избегая закрытую дверь в конце коридора. В какой-то момент Коул срывался и заходил туда. Он проводил день или вечер, сидя на подоконнике и глядя на голые стены.