Трудно быть геем (СИ)

- Одевайся, - на мою кровать падают джинсы и футболка. На улице светло. Наверное, наступил день. Почему так быстро? И зачем у нее в руках сумка?

- Мы куда? - вопрос я выдавливаю из себя, словно засохшую пасту из тюбика.

- Мы уезжаем. Тебе нужен отдых.

- Мне на работу… - я быстро забываю, о чем я только что говорил, - какой сегодня день недели?

- Суббота.

- Как суббота? - я удивлен. Я точно помню, что вчера был вторник, а вот куда делись среда, четверг и пятница… не помню.

- Я была в твоем салоне, написала от твоего имени заявление на отпуск за свой счет.

Мне снова помогла тень Константина Ивановича. Я не знаю, что именно сказала моя Машенька, но дали этот отпуск так же, как до этого закрывали глаза на мои частые загулы.

Всю дорогу до дачи я спал, просыпаясь только на пересадках. Автобус - электричка. Электричка - скамейка на автобусной остановке. Автобус. Это все, что я помнил.

Я проснулся и в ужасе заметался по кровати. Где я? Сознание медленно возвращалось, и я, наконец, понял, что нахожусь на даче. Я не хочу тут оставаться! Мне нужно в город! Встаю с кровати и плыву сквозь густой сумрак к двери. Она закрыта.

- Э-э-эй! Открой! Машка! Открой!

Я бьюсь всем телом в эту мерзкую дверь и мячом отскакиваю от нее. Бесполезно. Замок крепкий. Я подхожу к окну и открываю занавески. Странно… почему не стало светлее? Окна забиты? Почему? Зачем? Это не комната на даче. Это склеп! До меня доходит ужасная мысль, что меня похоронили заживо. Я забираюсь в кровать, с головой накрываюсь одеялом и плачу.

- Милый, ты как, солнышко? - на стене включается ночник. Машенька ставит на тумбочку рядом со мной поднос. - Прости меня, родной! - я смотрю на нее и понимаю, что она плакала, и мне становится ее жалко.

- Машуль. Ты это… не надо.

- Знаю, хороший мой. Покушай немного.

- Я не хочу!

- Надо, Вася! - улыбается она. - Давай. За ма-а-аму… - она подносит ложку к моему рту.

- Не хочу я за маму! - я отворачиваюсь и пытаюсь отбить ложку рукой.

- Не надо так. Она…

- Нет, я просто не хочу!

Но она настаивает, и я соглашаюсь на первую ложку: «За Машу». Я не знаю, что я ел. У этой красной мутной жидкости не было ни вкуса не запаха. Я даже не могу сказать, сладкое ЭТО было на вкус или соленое.

Очередное утро, и я вскакиваю с кровати и бегу к двери.

- Суки-и-и!!! Откройте!!! - я бьюсь в дверь плечом, но она не поддается. От злости у меня перехватывает дыхание, и я не чувствую боли. - Ладно… суки-и-и… - я подлетаю к окну, срываю с карниза штору и с размаху кидаю в стекло табурет. Оно осыпается на пол. - Что суки, не нравится? - я со всей дури бью кулаком в крепкие доски, которыми забито окно. Припадок злости прекращается так же неожиданно, как и начался. На смену ему приходит апатия, и я без сил падаю на кровать.

- Господи, - Машенька сидит на краешке моей кровати и бинтует мне разбитую в кровь руку, - дай плечо посмотрю. - Я сам смотрю на ноющее плечо и вижу огромный кровоподтек. Где это я так? Не помню…

- Машуль, сделай блинчиков. Со сметаной, - мне впервые за месяц чего-то захотелось.

- Ты кушать хочешь? - я смотрю на радостное лицо моей Машеньки и тоже улыбаюсь ей.

Я провел на даче три месяца. Конечно, Маш могла просто устроить меня в клинику, но тогда на моей жизни был бы поставлен огромный и жирный крест, и ни один Константин Иванович не смог бы помочь мне. Она просто выходила меня. Три месяца терпела мои приступы бешенства, истерики, слезы, а потом кормила меня с ложечки, как маленького, и гуляла вокруг дачного участка, держа меня за руку. И все это она делала для того, чтобы я жил…

В этом году лето задержалось, и в конце сентября все еще стояла теплая июльская погода. Я вышел на работу и попытался снова влиться в жизнь. После трех месяцев, проведенных на даче, я никак не мог приноровиться к городской суете. Все вокруг меня двигалось слишком быстро, и я пытался поймать ритм этого бешеного городского рок-н-ролла.

Я постоянно чувствовал какое-то недомогание, но списывал его на ослабленность организма после стресса. Я помню, как пришел в тот день на работу, помню испуганный взгляд администратора Леночки и ее слова:

- Если ты встанешь у той серой стенки, то сольешься с ней, как хамелеон.

А потом я провалился в черную яму и очнулся уже в больнице, под капельницей и с перевязанным животом, из которого торчал катетер.

Я лежал на жесткой больничной койке и думал: зачем? Зачем мне оставили жизнь? Ведь кто-то там наверху решил убить меня. Именно поэтому у меня внутри появился этот гнойный мешок. Он должен был лопнуть и затопить вонючей желтой жидкостью мое тело. Зачем этот «кто-то» в последнюю минуту послал мне эту женщину-хирурга, которая вынула из меня мою смерть и кинула ее в железный лоток вместе с кровавыми бинтами. Почему ОН передумал? Может быть, мне просто дали еще один шанс? Еще одну жизнь, которую я должен прожить по-другому… правильно… как все…

Глава 18

И я стал, как все… Я вынул из уха серьгу, состриг крашеные белые волосы, надел серую куртку и слился с массой.

Я ходил на работу, в выходные встречался с друзьями, и мы обсуждали учебу в автошколе и покупку машины. Все говорили мне, что я повзрослел, что перестал дурить, что стал, наконец, человеком. Иногда я заходил к Машеньке, и мы до утра сидели на ее уютной кухне, пили коньяк и разговаривали.

- Что с тобой происходит, милый? - спрашивала она меня и гладила по моим кротким волосам.

- Машуль, с чего взяла, что со мной что-то не так? Я работаю, и я… работаю короче.

- Я заметила. Молодец, но… что с тобой происходит, милый?

Я так хотел ей обо всем рассказать. Что мне сейчас в жизни - никак. Мне кажется, что я сплю и мне снится сон. Нет, он не плохой, но мне хочется проснуться. Мне хотелось ей рассказать, что я иногда срываюсь и закрываюсь на весь день в своей комнате и часами смотрю гей-порно, а потом выхожу из своего добровольного заточения и чувствую себя уставшим, выжатым, как лимон, и жалким. Что я сам себя ненавижу за эти срывы, но поделать ничего не могу.

Был дождливый майский день. Мы с друзьями выбрались на шашлыки в парк. Я стоял возле мангала и вдыхал запах костра и цветущих яблонь. Я смотрел на друзей и понимал: я такой же, как они. Нормальный… Я потягивал из бутылки пиво, как они, я курил сигарету, сжимая ее между большим и указательным пальцем, я рассказывал им про очередную девчонку и про проблемы с машиной. Я был в таком же, как у них, спортивном костюме, и мои мысли были такими же, как и у них. Но именно в этот день на пасмурном небе моей жизни блеснул тонкий лучик света.

Я увидел ее. Она отличалась от подруг своей молчаливостью и отрешенностью. Пузырь из вечной вишневой жвачки, большие розовые наушники, бледность и худоба делали ее похожей на инопланетянку. И еще ее музыка… Мы часто ходили, воткнув в разъем ее телефона две пары наушников, и я растворялся в ее мире. С ней я слушай эту музыку, чтобы лучше понять и почувствовать ее.

Это не было любовью. Просто в то время мы жили вместе в одном мире, мире своих фантазий, где все по-другому. Где розовое небо с аквамариновыми облаками, голубая трава и оранжевые цветы, над которыми кружатся серебристые стрекозы. Она слушала мои сказки, которые я рассказывал свои племяшкам, и я ненадолго отвлекся и перестал срываться.

Все изменилось, когда я стал официально «ее парнем». Нет, не секс изменил наши отношения, а именно эта глупая официальность. Если раньше я не был обязан сопровождать ее, а делал по своему искреннему желанию, то теперь, я был вынужден ходить с ней по магазинам и восхищаться ею, когда она выходила из примерочной в очередной розовой кофточке. Я был обязан смотреть именно те фильмы, которые хотела смотреть она.

Кроме обязанностей, появились еще и запреты. Я не должен был смотреть на других девушек, причем ни на одну, даже на продавщицу в бутике. Я не должен был встречаться с друзьями. Я не должен был пить пиво. Я чувствовал себя женатым. Наверное, это чувствовали и мои друзья.