Per creperum (СИ)

Всё время, говоря это, я смеялся. Он дослушал молча, потом ударил меня по лицу.

Я свесился с кровати, капая кровью из носа на каменный пол. Лило нешуточно, Этьен не пожалел силы. Заскрипела кровать; он встал.

- Что, - спросил я, не поднимая головы и собирая капающую кровь в ладонь, - на сегодня всё? Только ведь два раза.

Он быстро и молча оделся и вышел размашистым шагом, громыхнув дверью. Я услышал, как он приказал охраннику не кормить меня сегодня больше. Надо же, я лишён ужина. Это было уже за гранью всего - я откинулся на кровать и захохотал во весь голос, так, что содрогнулись низкие своды Журдана. Бедный, бедный мой Этьен! А ты что, и впрямь верил всё это время, что я подставляюсь тебе из чистых и искренних чувств? И кто же из нас двоих, спрашивается, наивен?

Да, моё тело меня предало. Но, в конце концов, тело - это всего лишь тело.

Он не приходил несколько дней, и я всласть отоспался и отдохнул. Наконец Этьен пришёл и принёс две бутылки креплёного мандиарского вина. То, которое подавали мне, было слабеньким и разбавленным, напиться им не удалось бы при всём желании. Поэтому я с удовольствием воспользовался представившимся шансом и, когда Этьен поставил на стол первую бутылку, схватил её и с размаху, от души отшиб горлышко об край стола.

- Ты порезался, - всполошился Этьен, увидев кровь, хлынувшую по моей руки вместе с вином.

- Ну и что? Разве не так должны наливать офицеры?

Я надрался - сильно и очень быстро. Разумеется, мы оказались в койке, и я вёл себя в тот раз особенно бесстыже, подмахивая, словно заправская блядь, а кончая, вопил во всё горло. Этьен всё время говорил мне "успокойся" и "тише", а я спрашивал: "Зачем? Кого-нибудь потревожим?" и хохотал, как сумасшедший, а он трахал меня второй, третий, четвёртый раз... Наутро меня свалило страшное, жестокое похмелье, и когда Этьен пришёл, я послал его к чёрту. Он как будто даже обрадовался этому - моё сопротивление возбуждало его, похоже, не меньше, чем меня возбуждал его напор, - скрутил меня и оттрахал грубо и жёстко, игнорируя мои проклятия. В этот раз он кончил первый, но это, скорее, от того, что я был слишком измучен похмельем.

- Сволочь, - сказал я, бессильно распластываясь на постели, когда он отстранился. - Скотина...

- Ты жалуешься прямо как затраханная баба, - засмеялся он.

- Ты таким меня хотел? Затраханной бабой? Если так, то зачем тебе сдался именно я? Разве мало в мире баб? Или они тебе тоже не дают?

Он перестал улыбаться, пробормотал что-то невразумительное и ушёл, а я уснул и проспал почти целые сутки.

Потом он пришёл снова.

- Какой сегодня день?

- Седьмой.

- Месяц какой?

- Не скажу.

Он лукаво, игриво улыбался мне. Для него это всё была игра, учебный бой, тренировочная осада картонной крепости. Он взял наружные стены и уже считал себя полновластным хозяином. Но я-то - я-то дрался всерьёз, на самом деле, насмерть. И наружные стены были лишь первым уровнем защиты. И пока он об этом не знает, я мог сидеть, забаррикадировавшись в донжоне, и тешить себя иллюзией, что свободен.

Но я не был свободен от него.

И знаете, что было для меня самым тяжким и самым странным?.. То, что я больше не видел чувств - ни его, ни своих. Не было больше белого дыма. Я пытался его увидеть, иногда часы на пролёт сидел, вцепившись в край кровати, и всматривался в темноту, пытаясь увидеть - как на ладони - Этьена, спускающегося по лестнице. Но не получалось, проклятье, ничего не получалось. Наверное, я пробыл тут слишком долго. Эти стены глушили меня, мои надрывные усилия, которые я посылал в них, пытаясь пробиться сквозь барьер, рикошетили от стен и возвращались ко мне безжизненными пустышками. Целый месяц уже я не чувствовал никого и ничего - только себя и свою похоть. "Боевой взор" лейтенанта Сильване помутился. Пора списывать лейтенанта в расход.

Теперь я понимаю, что это значило. Я угасал. Я медленно, неуклонно угасал от сенсорного голода в своём донжоне, замурованный изнутри.

Однажды утром (или вечером? я давно перестал придавать значение таким вещам) я проснулся и подумал, что Элишка скоро должна родить. Я нечасто думал о ней в последнее время. Чем бы ни кончилось всё это безумие, кто бы из нас кого ни убил в итоге, я не смогу к ней вернуться. Она думает, что я мёртв; пусть так и останется. Лучше быть мёртвым, чем опустившимся так, как опустился я. Но одна вещь меня по-прежнему тревожила, терзала, не давая покоя в те редкие минуты, когда я был способен соображать. Этьен сказал, что, когда она услышала пущенную им лживую сплетню, с ней случился припадок. Что с нашим ребёнком? Доносила ли она его до положенного срока? И если даже так - каково это ей: рожать нашего сына в уверенности, что отцу не суждено увидеть его? Она ведь поэтому так просила меня поспеть к её родам. Она сама родилась так: отец её ушёл на войну за три месяца до её рождения, мать умерла при родах, и свет она увидела уже сиротой. Больше всего на свете, по её словам, она боялась, что та же участь постигнет её ребёнка. Она вязла с меня обещание, что я сделаю всё, что в моих силах, чтобы быть рядом с ней, когда она станет рожать наших детей. Я обещал. Я правда делал всё, что в моих силах. Если я только мог вырваться отсюда...

Может показаться, что всё это время я не думал о побеге; на самом деле только о нём я и думал, особенно после того, как стало очевидно, что спасение извне мне не светит. Сто раз я думал о том, как обмануть Этьена или моих сторожей. Второе сперва казалось проще - но в то же время сложнее от того, что они почти не говорили со мной. У них были ключи от замков, но ключ от моей цепи хранился у Этьена наверху - он сам сказал это мне после того, как я, улучив мгновение, сдавил его горло в удушающей захвате и потребовал расковать меня. Охранники почти сразу услышали шум, ворвались и оттащили меня; Этьен дождался, пока меня свяжут, и, потирая горло, сказал, что подобных выкрутасов он от меня ждёт каждую минуту и поэтому ключ держит наверху, в своей спальне.

- Могу показать, - добавил он. - И покажу, когда увижу, что тебя можно выпускать наверх. Солнце, Леон...

Он умел убеждать, чёрт его дери.

Если бы я был чуточку лучшим лжецом, если бы я был действительно лицемером, каким меня почитал Этьен - я бы смог его провести. Я бы смог убедить его, что разделяю его чувства, смог бы изобразить нежную привязанность и заставить вывести меня наружу. Но я не мог. Сделать это - значило сдать мой донжон. Прежде меня предавала только моя плоть, но кровь, дух предать меня не могли. Только я сам мог предать их. И за то, что отказывался это делать, платил потерей единственного шанса обрести свободу.

Теперь я был почти убеждён, что так и умру здесь, на цепи, кончая. Рано или поздно это безумие, рутинное в своём однообразии, наскучит Этьену, и он просто убьёт меня. Со временем эта мысль стала для меня чем-то вроде утешения.

- Ну смотри, - шептал он, меж тем, почти умоляюще, гладя моё тело, - разве это не хорошо?

Он как будто вправду не понимал.

Как-то он не показывался несколько дней. А затем снова пришёл с бутылкой - на сей раз всего одной, - и неестественно весёлым голосом предложил выпить. Я не стал отказываться, потому что здорово мёрз в своей камере, несмотря шерстяное одеяла, да и забыться лишний раз не отказался бы. На сей раз, правда, обошлись без показушного отбивания горлышек.

- Знаешь, о чём я тут на днях узнал? - всё тем же натянуто весёлым тоном просил Этьен, разливая вино по бокалам. - Твой любимый Фернан Риверте когда-то сидел вот в этой самой камере. Ваши судьбы определённо связаны.

- Я, видимо, должен почувствовать себя польщённым.

- А почему бы и нет? - широко улыбнулся Этьен. - Ты вот на меня постоянно злишься, а ведь это благодаря мне у вас появилось так много общего!

- Что-то ещё, кроме камеры?

Он многозначительно ухмыльнулся и сделал рукой характерный жест. Было так дико иногда болтать с ним вот так, пошло шутить, даже смеяться, словно мы вдвоём в Сиане, встретились случайно в "Трёх желудях", или опять мальчишки...