Скрипка для дьявола (СИ)

- Зачем? Это плата, – сказал я. Кривая усмешка изогнула губы юноши и он, приблизившись, прошептал:

- Ты сам только что сказал, что проституция – лишь моя профессия. А я ещё не отмечал тебя в списке. Значит, ты ничего мне не должен.

- Что? Но как? – я озадаченно смотрел на него, и парень на секунду прикрыл глаза с выражением бесконечного терпения, а после ответил:

- Я переспал с тобой, придурок, потому что ты мне понравился, а не потому что ты мой клиент! А теперь вали. – Он подтолкнул меня к двери.

- Так ты не скажешь, как тебя зовут? – вывернувшись, всё же спросил я. Он улыбнулся по-мальчишески непосредственной улыбкой, а после поцелуем приник к моим губам, давая мне возможность ещё раз ощутить его заманчивый аромат, так прекрасно сочетающийся с гладкой кожей.

- Ты, определённо, мне нравишься… – прошептал он, целуя меня за ухом, а через мгновение я оказался в коридоре, недоумённо созерцая деревянные узоры и трещины на двери, за которой провёл сегодняшнюю ночь.

Возвращаться было бесполезно, да и незачем – он был прав. И был прав, что не сообщил своего имени и не позволил мне раскрыть своё. Давая имя вещи или определенному человеку, мы привязываемся к нему. Эта связь может быть незаметной для нас самих и со временем истончиться, но наложенный ею отпечаток может повлиять на нашу жизнь самым неожиданным, порой даже кардинальным образом. Мы – люди – словно мокрая глина: соприкасаясь с чем-либо, оставляем на себе отпечаток, который, застывая после, остаётся в нас навечно. Узнав его имя, я бы не мог не вспоминать о нём. Узнав моё имя, он не смог бы не вспомнить обо мне и о том, что я говорил ему, а наговорил я ему достаточно. Я не понимал, как этот парень терпит такую жизнь – изо дня в день отдавать себя на растерзание незнакомым людям, которых нисколько не волнуют его чувства. Я сомневался, что ему нравится это. Он не из тех людей, которые могут получать удовольствие от насилия над собой.

Я надеялся, что он сможет уйти от этого образа существования и найти себя в достойном деле. О, пожалуй, это было одно из моих наисильнейших желаний в тот день. Я желал счастья этому человеку. Я верил в него, как верил в самого себя, и надеялся, что ему – как и мне – Бог укажет верный путь.

Когда я вернулся в семинарию, то был встречен сонными, но не без хитрецы выражениями лиц своих соседей по комнате.

- А вот и наша ранняя пташка. Ты куда пропал прошлой ночью? Мы искали тебя, но ты как сквозь землю провалился.

- А… я… – и замялся, не зная, что сказать и чувствуя, как лицу стало слегка жарковато.

- Что – правда?! – Джек округлил глаза и пихнул ногой в бок Альфонса, – Неужели наш святоша соблазнился какой-нибудь симпатичной бабочкой?

Я не ответил и прошел к своей кровати, на которой, сложенная, лежала сутана.

- Карл?

- Отстань.

- Эй, брат, да не злись ты! Это нормально и стыдиться тут нечего, – протянул Линдслей, с лица которого не сходила довольная улыбка. Так и хотелось дать ему в нос.

Но дело было даже не в стыде. Мне было не по себе от мысли, что я ничем не могу помочь тому парню, что сейчас, наверняка, досыпал на старой кровати в обшарпанном борделе, укрывшись колючим шерстяным одеялом. Ничем не могу помочь, потому что он сам выбрал этот путь. Ах, идеалистичные мысли девятнадцатилетнего юнца, но мне и вправду не хотелось, чтобы он оставался в той яме, полной тварей. Судьба жестока, но жить, помня о бедах и несправедливости, помня о потерях – это проклятие, с которым люди должны жить – и тут уж ничего не поделаешь.

- Эй, брат, у тебя есть конспекты по латыни? Я куда-то потерял последнюю тему, а до сегодняшнего занятия нужно переписать…

После этого случая с борделем, у меня отпало всяческое желание выходить за ворота семинарии. Хотя, я немного развеялся, это точно. Но мыслей в голове стало ещё больше. А ещё я испытывал непреодолимое желание увидеть Габриэля, но его, как назло, нигде не было видно, а к нему в комнату я идти не рискнул, опасаясь, как бы он не заподозрил неладное – будто я преследую его.

Но на следующий день я всё же встретил его в столовой. Он сидел как всегда один за столиком и неспешно завтракал. Было видно, что аппетита у него особого не было, и вообще вид у Габриэля был какой-то болезненный.

«Снова истязал себя», – подумал я, чувствуя, что аппетит у меня тоже стремительно пропадает. Потому, взяв пару тостов и чашку чая, я направился к свободному столику, когда заметил, что Бенджамин Хафнер, проходя мимо с двумя своими приятелями, наклонился к уху Габриэля и что-то сказал ему. Тот не пошевелился, но я заметил, что пальцы на чашке сомкнулись намертво. Габриэль стал белым, как мел.

Эта скотина…

Я направился к столику Фостера, намереваясь разогнать эту явно подзадержавшуюся компанию и заодно отвести душу. Этот буржуй мне никогда не нравился. Кроме того, он уже однажды домогался Габриэля и – судя по тому, что я видел в ночь, когда этот болезненный юноша открыл мне свою тайну – преследует его до сих пор. А этот идиот мне так ничего и не сказал об этом!

Иногда мне хотелось отвесить Фостеру изрядный подзатыльник, чтобы он перестал молчать, как рыба, но понимал, что это не поможет: Габриэль такой, какой есть, и пытаться изменить его бессмысленно.

Однако, не успел я сделать и шага, как Хафнер, столкнувшись с одним из семинаристов, опрокинул поднос прямо на себя и буквально вылетел из столовой, ругаясь так, что некоторые из преподавателей, подняв головы стали вглядываться в зал в поисках источника сквернословия.

Я ухмыльнулся. Вот и вернулась тебе твоя же мерзость, сукин ты сын. Глупо полагать, что, делая гадости, сможешь избежать наказания.

Габриэль же удивлённо смотрел на всё это, словно находясь в замешательстве. Решив больше не оставлять его одного, я подошёл к его столу и, поздоровавшись, спросил разрешения присоединиться к нему. Он рассеянно кивнул, словно бы не услышав, что я ему сказал и вновь уткнулся в свою чашку.

- Ты сегодня необычайно тих, – осторожно заметил я. – Что-нибудь случилось?

- Я не выспался, – ответил он, однако, бледность после встречи с Хафнером прошла и щекам вновь вернулся пусть и едва заметный, но румянец. – Больше ничего не случилось, – он не смотрел мне в глаза. Я чувствовал, что он лжёт.

- Ты снова истязал себя, верно? – не выдержал я.

- Я не истязаю себя, я обретаю покой. – отозвался он и, двинувшись, поморщился, при этом умудряясь каким-то образом сохранять свою обычную изысканную осанку. – Я не хочу говорить об этом.

Боясь, что сболтну лишнего, я залпом выпил половину чашки. Я не понимал, как можно каждый раз так насиловать себя, пускай даже ради обретения забвения. Настроение было не самым лучшим, что у него, что у меня. Нужно было как-то разрядить атмосферу.

- Те розы, что ты набрал в прошлый раз в саду… они прекрасно смотрелись на алтаре. Из них сплели праздничную гирлянду и венок на голову статуе Святой Марии.

- Да, – он слегка улыбнулся. – За что мне всегда нравились монастырские сады – это за то, что в них очень красивые цветы.

- Ты любишь цветы? – спросил я.

- Даже не знаю…- Габриэль сдвинул брови на переносице, допивая чай и ставя чашку обратно на блюдце. – Нет, наверное. Я к ним равнодушен, просто… среди них чувствуешь себя в безопасности, вернее… просто хорошо.

О нет, Габриэль. «В безопасности» – именно это ты и хотел сказать. Ты любишь цветы с шипами, цветы с огненными жалами и жёсткий тёрн, потому что это – их оружие. Ты, как эти цветы, не можешь обходиться без оружия. У тебя есть при себе перочинный нож, ты сам мне говорил о нём. Возможно, даже сейчас он лежит в кармане твоих брюк и ждет своего часа, чтобы запеть и вонзиться в горло любому, кто попытается сломать тебя. Чтобы выжить, красоте необходимы собственные тернии, ведь каждый цветок грозит быть срезанным. Такова участь всех безобидных растений и ты это прекрасно знаешь, Габриэль. За это я и люблю тебя. За твои шипы и нежные цветы. Самое прекрасное существо из когда-либо встреченных мной… Я не отпущу тебя, иначе после возненавижу себя самого за упущенный шанс быть с тем, к кому испытываю такие всепоглощающие чувства.